Назад в СССР
Название новой книги Маши Гессен «Там, где евреев нет. Печальная и абсурдная история Биробиджана, российской Еврейской автономной области» удачно выражает правду, кроющуюся за сталинской химерой циничного лекарства от еврейской бездомности. Но в то же время эта тонкая книжка сама оказывается обманом: Биробиджан, место на краю мира, на сибирском Дальнем Востоке, не является центром повествования.
Гессен лишь использует странную историю Биробиджана, чтобы рассказать биографии идишского писателя Давида Бергельсона и историка Шимона Дубнова. Тот факт, что Бергельсон считался самым значительным литературным деятелем Биробиджана, несмотря на то, что прожил там очень недолго, лишь подчеркивает горечь насмешки, в которую превратились идея Еврейской автономной области и судьбы поддержавших ее евреев. Журналистка Маша Гессен создала себе репутацию смелого автора, который не боится писать правду и вообще не церемонится. Но в этой книге она на удивление терпелива к непостоянству Бергельсона и к неудачам в его позднейшей карьере.
Бергельсон, известный как один из лучших стилистов идишского модернизма, в последние два десятилетия часто становился предметом исследовательского внимания. История расправы над Бергельсоном и другими крупными еврейскими писателями (включая поэтов Лейба Квитко и Переца Маркиша) в ходе жестокой сталинской чистки «врагов народа» в 1952 году притягивала еврейских ученых и писателей. Натан Ингландер в своем коротком рассказе и пьесе «Двадцать седьмой» и Эли Визель в романе «Завет» воссоздают этот чудовищный эпизод советской еврейской истории, получивший название «ночь убитых поэтов». Эта история стала не предостережением против принесения принципов в жертву компромиссам, против поклонения власти, против построения мечты на отрицании; она стала мартирологией для современного еврейского интеллектуала, поименным списком уничтоженных личностей, принадлежащих идишской культуре.
Однако книга Гессен, как ни странно, не побуждает читателя, незнакомого с творчеством Бергельсона, прочитать его романы или хотя бы симпатизировать его меняющимся убеждениям. Она описывает его как автора «милых счастливых реляций о жизни в Советском Союзе», которые были «щедры на красные флаги и громкие слова и скупы на детали, которые некогда составили славу Бергельсона как великого писателя […], как будто Бергельсон писал, закрыв глаза и заткнув уши». Читатели узнают, что Бергельсон ругался с редактором «Форвертса» Авраамом Каганом из‑за денег, унижался перед сталинскими прихвостнями перед своим возвращением в Советский Союз в 1930‑х и разглагольствовал о рае для рабочих, хотя сам при этом жил комфортабельной жизнью среднего класса. Его услуги государству хорошо оплачивались. Он жил в центре Москвы в просторной квартире и имел особое разрешение владеть собственностью. Перец Маркиш отметил в то время, вероятно, не без зависти, что «Бергельсон живет как граф […] и становится поперек себя шире от удовольствия!» Сама Гессен скорее озадачена, чем возмущена поведением Бергельсона — человека, «добровольно и сознательно продолжавшего работать в пропагандистской машине государства, которое не только убило нескольких его друзей, но теперь, через союз с нацистской Германией, также допускало уничтожение его народа».
Гессен воздерживается от анализа личности Бергельсона, предпочитая туманные многозначительные фразы вроде следующей: Бергельсон «старался примирить непримиримое — еврейство с миром, который не хотел евреев, защищал очаги религии, которою сам не соблюдал, настаивал на своем праве поддерживать жизнь в умирающем языке». Должны ли читатели восхититься разносторонностью Бергельсона? Недоумевать из‑за его непостоянства? Разочароваться в нем из‑за смутности его намерений? Отказ судить своих персонажей — сильная сторона романистов, но у биографов людей и идей подобная деликатность выглядит как нежелание вдаваться или, что хуже, как некомпетентность. При всем множестве подробностей, которые мы узнаем о жизни Бергельсона, он, как ни странно, остается на периферии, как хронист Биробиджана. Как герой он никогда особенно не оказывается в центре внимания. Мало интересует Гессен и природный ландшафт Биробиджана.
Прочитав треть книги, читатель наконец видит Биробиджан глазами Бергельсона. «Вокруг вздымались цепи гор, высокие и округлые, их вершины были покрыты безмятежными голубыми облаками, — ликовал Бергельсон в 1932 году. — Бесчисленные реки сияли на солнце, долины и лощины, массивы тайги и просторы полей, и все это вместе — земля, которую власти предназначили для трудящихся евреев». Гессен дает и собственное немногословное описание Биробиджана. Громким похвалам Бергельсона в адрес природных красот региона она противопоставляет свои воспоминания о поездке в Биробиджан — о пустых улицах, дряхлых зданиях, о пыльных библиотеках с книгами на идише, которые никто уже не может прочесть. Пожалуй, отсутствие яркой картины сегодняшнего Биробиджана позволяет Гессен говорить о том, что само по себе место — его климат, виды, топография — никогда не было столь же важно, сколь его символическое значение.
Второй главный герой книги «Там, где евреев нет» Шимон Дубнов получает меньше внимания, чем Бергельсон, но вызывает больше симпатии и сочувствия. Дубнов стал известен в конце XIX — начале XX века как самый влиятельный защитник диаспорного национализма, идеологии, проповедующей возобновление деятельности еврейских социальных и культурных институций как способа укрепить национальную идентичность меньшинства, живущего в составе многонационального государства. Он был также хорошо известен как автор истории еврейского народа и исследований хасидизма и вдохновитель создания ИВО — Идишского научного института. Гессен видит в дубновской «концепции секулярного иудаизма базис национальной идентичности, […] основу моей собственной еврейскости». Ученые могут оспорить упрощенческое толкование Гессен позиции Дубнова, но тем не менее она оказывает важную услугу своей широкой читательской аудитории, включая Дубнова в современные дискуссии о еврейской национальной идентичности.
Она называет дубновскую теорию диаспорального национализма идеологическим источником еврейского поселения в Биробиджане. Это может быть и верно в общих чертах, но Гессен упускает из виду гораздо более конкретный источник. Анархист Петр Кропоткин в 1860‑х годах провел первое в истории исследование географии и геологии Биробиджанского края. Годы спустя, живя в Англии, Кропоткин рассказывал Исраэлю Зангвиллу, что этот район можно превратить в еврейскую территорию. Кропоткин предложил эту область Зангвиллу еще в 1906 году, сразу после того как этот выдающийся англо‑еврейский писатель вышел из Сионистской организации и создал конкурирующее Еврейское территориальное общество. Впоследствии Зангвилл вторил Кропоткину непосредственно после революции 1917 года, настаивая на том, что в Сибири есть «мощная земля будущего», подходящая для еврейского самоуправления. Очевидно, что эта прослеживаемая в источниках связь между Кропоткиным, молодым Советским Союзом и еврейскими национальными прожектами в диаспоре заслуживает упоминания в обсуждении предыстории Биробиджана.
Я не хочу сказать, что Биробиджан нужно считать проектом территориалистов. Сторонники территориализма скептически относились к Еврейской автономной области даже тогда, когда она только была образована в 1930‑х годах и оттуда поступали лживые восторженные отчеты. И они были правы в своем скепсисе. Как отмечает Гессен, «аппаратчики» продвигали область по экономическим причинам и из соображений госбезопасности, а не ради благополучия евреев или развития идишской культуры. Тут Гессен упускает возможность сравнить печальную и абсурдную историю Биробиджана с неудачными территориалистскими проектами 1930‑х — 1940‑х годов, не говоря уже о сопоставлении ее с успехом сионизма в этот период.
Дубнов, чье отношение к сионизму было довольно прохладным, а к марксизму — однозначно отрицательным, сразу предстает кумиром Гессен. У него была природная интуиция, позволившая ему почувствовать во время тектонических сдвигов первых декад ХХ века, когда нужно эмигрировать, — так же как родители Гессен, а впоследствии и она сама почувствовала, когда пришло время бежать из Советского Союза или из путинской возрождающейся России. Но Дубнов при всей своей учености не смог убежать от варварства современной истории. В 1941 году он был убит немецкими солдатами на окраине Риги. Ему был 81 год. Бергельсон пережил войну отчасти благодаря своей деятельности на благо пропаганды Биробиджана, но затем и он был убит. Потеря «чувства дома, — пишет Гессен, — важное условие для развития инстинкта, подсказывающего, когда пришло время бежать». Однако отсутствие чувства дома не спасло ее героев от жестокой смерти.
Жаль, что в книге, в которой география выступает как судьба, читатели попадают с автором в Биробиджан лишь на последних двадцати страницах. Там, вслед за автором, мы проходим по «чертовски холодным» музеям, работаем в кафкианских архивах, обозреваем трущобы, населенные «нетрезвыми созданиями неопределенного возраста и пола» и страдаем от кулинарных злоключений: шницель а‑ля Биробиджан — это свиная котлета, а гефилте фиш подают разогретым. Журналистский стиль Гессен становится поразительно ярким, когда представляет читателям последнего добровольно еврейского поселенца в Биробиджане 90‑летнего Иосифа Бекермана. Задиристый Бекерман, с «неизменно выпяченной нижней губой, влажно сияющей и имеющей лиловый оттенок», отказывается покрывать голову, заходя в единственную синагогу в Еврейской автономной области. Он хвалит свою внучку за то, что та вышла замуж за нееврея и поменяла фамилию, чтобы скрыть свое происхождение.
Бекерман, «крошечная оболочка старика», как называет его Гессен, был на тот момент единственным в Биробиджане урожденным носителем идиша. И Гессен находит лишь одну книгу на идише в «национальном фонде» биробиджанской библиотеки имени Шолом‑Алейхема.
В эпилоге к книге Гессен описывает последний день, проведенный ею и ее семьей на русской земле перед эмиграцией из Советского Союза. Был 1981 год. Она вспоминает свою тревогу и возбуждение при виде самолета, ожидающего их на летном поле. Она выглядывает в окно и спрашивает себя: «А Запад действительно существует?» Те, кто знает историю Еврейской автономной области, тоже могут спросить себя, существовала ли она на самом деле — или только в воображении — циничном или благородном — ее поборников. Как столько человек могли подумать, что еврейская культура будет процветать в суровых условиях советского Дальнего Востока? Бергельсоновская идея идишланда так никогда и не реализовалась, равно как и дубновское видение диаспорного национализма. Принимая во внимание судьбу Дубнова и Бергельсона, а также самого Биробиджана, можно заключить, что для Гессен дом это не то место, куда тебя должны впустить и где должны принять; скорее, дом — это такая идея, которую евреи не должны впускать к себе в сердце. 
Адам Ровнер (Adam Rovner), Jewish Review of Books, США
Masha Gessen. Where the Jews Aren’t: The Sad and Absurd Story of Birobidzhan, Russia’s Jewish Autonomous Region [Там, где евреев нет. Печальная и абсурдная история Биробиджана, российской Еврейской автономной области]. Schocken, 2016. 192 pp.