Сага о Рабиновичах
Жизнь семьи, даже нескольких ее поколений, тоже не может дать объективную картину, потому что семья — это не абстрактный род, а множество живых, конкретных людей, соединенных запутанными, неоднозначными связями. Зачастую любовь и преданность оказываются путами, холодная отстраненность несет в себе благо, а подлинные чувства, распирающие грудь, нельзя высказать.
Но вместе с тем объективна история — та, о которой не говорят в сослагательном наклонении и в которую складываются все индивидуальные и родовые судьбы. История семьи Рабиновичей — это прежде всего часть еврейской истории. Погромы, концлагеря, сражения в рядах Пальмаха и жизнь в киббуце. Центральное событие для всех поколений семьи — Вторая мировая война. Но она прокатилась страшной волной не только по еврейскому миру, в Европе нет ни одной семьи, свободной от отпечатка этого события. И поэтому история Рабиновичей — это и история всего ХХ века, тем более что в Бельгии герои книги мало-помалу ассимилируются, вступают в браки с христианами, хотя и светские Рабиновичи-полукровки продолжают чтить иудейские традиции.
Рабиновичи — коммунисты и сионисты, атеисты и верующие — все как один невротики, люди с уязвимой психикой, мучительными комплексами. С одной стороны, это делает их невнимательными к нуждам близким, зацикленными только на себе, но с другой — именно собственная необычность делает членов семьи терпимыми, готовыми принять не просто другого, но и Другого. Это именно европейская история — как из модернистской атмосферы неуверенности, шаткости, сомнений в себе день за днем вырастает стойкая благожелательная толерантность. Гомосексуализм юного Эрнеста не становится трагедией ни для кого из Рабиновичей, и прежде всего — для него самого. Именно родные и близкие люди помогают понять мальчику, что он особенный и что это не страшно.
О мысли семейной как непременной части философии истории одним из первых говорил Лев Толстой. Всякая история семьи — от «Саги о Форсайтах» Джона Голсуорси до «Московской саги» Василия Аксенова — о том, как мазки отдельных судеб, зачастую расплывчатые, трудноразличимые, в конечном итоге образуют четкий и ясный портрет эпохи. «Книга Рабиновичей» кончается отсылкой к двум классическим семейным сагам: поводящим итоги ХIX столетия «Ругон-Маккарам» Эмиля Золя (который для Филиппа Бласбанда особенно значим как для писателя франкоязычного) и ключевому для культуры ХХ века роману Габриэля Гарсиа Маркеса «Сто лет одиночества» — то есть картиной младенца у материнской груди. И тот факт, что этого младенца зовут так странно и непривычно — Али Рабинович, в честь еврейского дедушки Эли и в рамках традиции, чтимой отцом-арабом, оказывается знаком наступления уже XXI века, началом другой, уже даже не новой, а новейшей истории.
Евгения Риц