Еще раз об исторической памяти
Поток монографий, тематических номеров журналов и сборников статей по этой обширной проблематике — историческая память, каналы ее трансляции, влияние на национальное самосознание и геополитику, сложные взаимоотношения с исторической наукой и образованием — не иссякает. И вот перед нами две относительно новые книги про это.
«Империя и нация в зеркале исторической памяти» — сборник статей, первоначально опубликованных в журнале Ab Imperio: Исследования по новой имперской истории и национализму в постсоветском пространстве в 2003—2009 годах (преимущественно в 2004-м). Качество самих статей (по крайней мере, большинства из них) сомнений не вызывает, но вот издание их в виде отдельного сборника представляется как раз функцией избыточного финансирования. Зачем собирать в сборник статьи, не так давно публиковавшиеся и для желающих — по подписке — доступные на сайте журнала? Актуализации к 2011 году никакой нет, апгрейд библиографии составители сделать не удосужились — читатель так и не узнает, что Хальбвакс и Нора, цитируемые здесь в переводе с английских переводов, давно переведены на русский, равно как и Йерушалми и Амос Функенштейн, название ивритской книги которого здесь переведено ошибочно. Концепции сборника особого внимания тоже никто не уделял. Куцее редакционное предисловие на полторы страницы, пестрящее нескромными заявлениями («Ab Imperio является первым (и, пожалуй, единственным) российским историческим журналом, интегрированным в международный научный процесс» и т.п.), обещает нам статьи «профессиональных историков» (что не совсем так: Яэль Зерубавель, например, профессор литературы, а Андреас Лангеноль — социолог; сведения об авторах при этом отсутствуют, а зря — они бы нарисовали обширную американо-европейскую академическую карту) и структуру книги описывает так: «канон “истории памяти”» и как бы постканон и постпостканон — работы западных и отечественных исследователей, написанные в начале нулевых. «Канон» представлен работами Яэль Зерубавель и Этьенна Франсуа 1995 и 1999 годов — не поздновато ли говорить о каноне истории памяти?
Но главное — при всем обилии материала оба выбранных текста не являются собственно научными статьями. Статья Франсуа — рассказ о готовящемся проекте «места памяти», перенесенном на немецкую почву, — не столько концептуальный, сколько отчетно-административный. Текст Зерубавель — вводная глава ее монографии Recovered roots: collective memory and the making of Israeli national tradition, глава преимущественно историографическая и тем полезная, однако уступающая в оригинальности и интересности всем последующим главам, посвященным сионистской реконструкции прошлого и израильским национальным мифам, прежде всего, мифу о Масаде. «Постканонические» статьи, некоторые весьма небезынтересные сами по себе, убедительно показывают, что методологических подвижек с 1990-х годов не произошло. Что, впрочем, совершенно нормально.
Один из наиболее любопытных и, главное, насущных сюжетов в сборнике — о «президентах и археологии в постсоветском интерьере» (В. Шнирельман), исследование того, какие образы предков и прошлого продуцируются историками и археологами в разных регионах распавшегося СССР и какие из них поддерживают власти, озабоченные тем, чтобы по-быстрому изобрести идеологический базис для нового государства. Шнирельман приводит целую серию примеров того, как ученые и с их помощью правители приписывают своим народам изобретение государственности, империи, письменности, колеса и телеги, «белой пшеницы» и прочих знаковых девайсов, — примеров при всем своем разнообразии вполне однотипных, укладывающихся в известную формулу «Россия — родина слонов».
Пыжению лидеров азиатских и кавказских республик сродни путинские поиски национальной идеи и национальной колыбели (после откола Киева) — в диапазоне от Старой Ладоги до Челябинска. Политикам и идеологам, отмечает Шнирельман, интересно не подлинное прошлое, а подходящий миф о нем и, контролируя, скажем, археологические исследования за счет финансового и административного ресурсов, власть, ратующая якобы за «сохранение исторического наследия», обеспечивает себя лишь удобным «научным знанием», неудобные же черепки и фундаменты в лучшем случае игнорирует, в худшем — уничтожает. Не то чтобы мы об этом не догадывались, впрочем.
Помимо официозных мемориальных практик нагляднейшим материалом для изучения формирования коллективной памяти служат учебники истории. Например, статья С. Румянцева в этом же сборнике исследует то, как создается в современных азербайджанских учебниках образ национального врага («подлые и коварные» «армянские и грузинские феодалы», «неверные» (гяуры), русские, которые «давили нас танками»).
На глобальное же освещение этой темы претендует книга Марка Ферро с простецким (на фоне Ab Imperio style) названием: «Как рассказывают историю детям в разных странах мира» (перед нами перевод нового издания книги 2004 года, первое же издание относится к 1981-му, то есть уже тогда история памяти стала достоянием научпопа. Это к вопросу о каноне и постканоне).
Ферро — с той или иной степенью подробности — рассматривает полтора десятка трактовок национальной истории в учебниках разных стран Азии, Африки, Европы и Америки: пережитки «белой» истории в учебниках бывших колоний; китайские учебники, бьющиеся в клетке истмата и решающие сложный вопрос, кто из императоров двигал историю вперед вопреки своей классовой сущности; «партизанская война» традиционализма и демократической парадигмы в японских учебниках; противостояние национального патриотизма и панисламизма в учебниках арабских стран; американоцентризм учебников истории, равно как и СМИ в США («американский миф гласит, что с того момента, как в Америке сложилось общество, включающее в себя граждан всего мира, все остальные страны перестали представлять интерес для анализа»), и многое другое.
На примере Второй мировой войны Ферро показывает столкновение сразу нескольких конфликтующих национальных нарративов и разные легитимные способы, не искажая факты, выделить позитивные для своей национальной памяти моменты и затушевать фрустрирующие. Так, американские учебники не дают иллюстраций бомбардировок Японии, а в европейских учебниках рядом помещают изображения «живых мертвецов» Хиросимы, узников концлагерей и разбомбленного союзниками Кельна, тем самым уравнивая преступления разных участников войны.
Французские учебники замалчивают французский коллаборационизм и враждебность населения к движению Сопротивления, немецкие — игнорируют поддержку нацистского режима населением и вину за все преступления Третьего рейха возлагают лично на Гитлера. Английские учебники оправдывают мюнхенскую политику невмешательства слабостью британской армии и авиации. Советские учебники декларируют единоличную победу в войне и упрекают союзников в промедлении с открытием второго фронта, а западные — недооценивают роль Красной Армии, а главное — не воздают должного голландскому, польскому и прочим Сопротивлениям.
Приводя статистику жертв войны, немецкие учебники перечисляют солдат, уничтоженных узников концлагерей и гражданских лиц, погибших от бомбардировок, и таким образом немцы и японцы оказываются наиболее пострадавшей стороной в войне. Намеренные пробелы и перегибы официальной историографии восполняют и исправляют кинорежиссеры, утешает нас Ферро. Анджей Вайда, например; или вспомним Лозницу с его нашумевшей картиной «Счастье мое», «оправдавшей» коллаборационистов. Так что, если бы губы Никанора Ивановича да приставить к носу Ивана Кузьмича если к учебнику да энциклопедии приложить пару черепков да новый кинофильм, то пазл и сложится? Или все-таки нет?
История памяти, повторю, самое важное, быть может, достижение исторической науки ХХ века и, в некотором смысле, самое разрушительное. Изучение коллективной памяти, в ее отношениях с другими памятями и наукой, несет в себе мощнейший заряд релятивизма, с одной стороны, полезный как прививка от автоматического доверия к «научному знанию», с другой — способный полностью отвратить от занятий историей: ведь в любом историческом нарративе (и в том, что опирается на экономические данные или статистику, ибо любые цифры сопровождаются интерпретацией) мы теперь подозреваем ложь, а если раздвинуть стоящие внахлест ширмы враждующих нарративов, то за ними будет вовсе не чистая подлинная история, а вакуум. Вслед за смертью автора впору констатировать смерть истории.
Давид Гарт