Лев (Леон) Поляков – историк антисемитизма
Лев Поляков – известный историк антисемитизма и расизма, непримиримый противник всякого релятивизма по отношению к Катастрофе, решительный обвинитель тоталитаризма, автор множества статей и книг, переведенных почти на все европейские языки. Он родился в С.-Петербурге 25 ноября 1910 г., а с 10-летнего возраста жил во Франции. Там он изучал юриспруденцию, занимался журналистикой, стал доктором филологии в Парижском университете, почетным директором программ Национального центра научных исследований Франции; всю свою жизнь посвятил изучению антисемитизма, занимаясь всеми его аспектами: происхождением, причинами, эволюцией и различными проявлениями. Ситуация, при которой он мог быть убитым нацистами только потому, что родился в еврейской семье, расценена им как невероятная. Изучая книги Полякова, можно видеть, что все виды психоза по отношению к евреям, разнообразные и в то же время одинаково чудовищные, развивались на протяжении всей западной истории, задолго до нацистского геноцида.
Он стал историком благодаря стечению ряда обстоятельств, где смешались как случай, так и желание докопаться до сути проблемы. Случайно познакомившись с архивами СС, он получил возможность следить за ходом Нюрнбергского процесса. Тогда возникло его глубокое убеждение, ставшее общепринятым: Катастрофа – это геноцид еврейского населения Европы, тщательно спланированный национал-социалистами. Лев Поляков относится к тем историкам, которые рассматривают преступления нацистов как хорошо обдуманную, преднамеренную акцию. На Нюрнбергском процессе он был юристом делегации Франции, а также советником и переводчиком у руководителя французской делегации Эдгара Фора. Нюрнберг будет для Льва Полякова решающим звеном: он посвятит всю свою жизнь разгадыванию тайны ненависти к евреям.
В 1981 г. вышли в свет его «Воспоминания»[1]. В этой книге он описывает свое детство и юношеские годы. Вторая часть «Воспоминаний» носит название «Трактир музыкантов». Здесь он рассказывает о периоде с 1940 по 1944 год. «Музыкантами» называли себя евреи – участники Сопротивления, которые объединились для спасения еврейских детей во Франции. Трактир принадлежал супружеской паре Лее и Освальдо Бардон. Именно своему другу Освальдо Поляков посвятил эту книгу. Добрая Лея стала «матерью» всей организации, среди членов которой было немало русских евреев. Задачей этих людей было обнаружить еврейских детей, которые в трудные военные годы прятались в погребах, и переправить их на фермы, где французские крестьяне давали детям приют, тем самым спасая их жизнь. Книга была хорошо принята читателями. Казалось невероятным, что еврей Лев Поляков, неистребимый русский акцент которого отмечался всеми, кто его знал, мог стать во Франции времен Виши Робером Полем и избежать ареста гестапо. Второе издание «Воспоминаний» было осуществлено в 1999 г. близкими Льва Полякова после его смерти. Оно было дополнено ранее не публиковавшимися некоторыми заметками автора, перепиской с Франсуа Мориаком, а также подробной библиографией. Поляков просто и непринужденно представляет Нюрнбергский процесс и его обвиняемых. В книге видны те качества, которые принесли Льву Полякову имя великого исследователя: точность мысли, ясность, обостренное чувство правды, юмор, порой трезвый, порой оскорбительный, и глубочайший гуманизм. Именно эти качества сделали его труд универсальным, понятным для всех.
Поляков жил и работал в Масси (Massy), расположенном неподалеку от Парижа. Он был известен как человек, чья интеллигентность, благородство, справедливость и свободолюбие не имели границ. В 1998 г., отмечая годовщину смерти этого Человека с большой буквы, муниципалитет Масси решил присвоить имя Полякова площади перед Театром оперы, открыв мемориальную доску в честь борца против антисемитизма, борца за права человека. Церемония состоялась в присутствии супруги Льва Полякова Жермен Поляковой[2], которая горячо поддерживала его неустанную активность, направленную на разоблачение многоликой ненависти. Жермен он посвятил одну из своих знаменитых книг – «Арийский миф»[3].
Лев родился в 1910 г., на следующий день после смерти Льва Толстого, и его назвали именем писателя. Его детство проходило в среде полностью ассимилированных евреев. Дед Льва был мелким коммерсантом в Одессе, который разорился и вскоре умер, оставив жену с пятью детьми на руках. Неизвестно, каким образом перебивалась семья, но что касается отца Льва, то он в детстве зарабатывал несколько копеек, будучи мальчиком на побегушках. В 14 лет он поссорился с матерью, оставил дом и отправился на поиски счастья в Крым. Он начал с работы в аптеке и даже сумел подготовиться к экзамену, который помог ему стать фармацевтом. Именно диплом фармацевта позволил ему находить работу повсюду, где бы он ни жил. Вернувшись в Одессу в возрасте 22 лет, он открыл собственную аптеку. Жена подарила ему пять дочерей и умерла во время родов последнего ребенка. Мать Льва была второй супругой отца. Дед Льва по материнской линии был учителем начальной школы, его дочь поднялась на ступеньку выше и преподавала историю и географию в лицеях, так как закончила гимназию с золотой медалью. Это была очень приятная женщина с твердыми принципами. Будучи идеалисткой, она обладала толстовскими добродетелями: любила ближних, была простой, причем до такой степени, что запрещала своему супругу дарить ей одежду и украшения в течение первых лет супружества. С другой стороны, она пыталась, в интеллигентной манере, приучить своих детей к мысли о принадлежности к еврейству. Но журнал, издававшийся на русском языке для еврейских детей, мало интересовал Льва – в это время он был увлечен астрономией.
К 1916-17 гг. отец Льва разбогател. Его деятельность была разнообразной: общество международной торговли, рекламное агентство, но особенно ценной была принадлежащая ему сеть газет – четыре в Петербурге, одна в Вильне, одна в Одессе. Отец участвовал и в издании основного печатного органа кадетов «Речь», возглавлявшегося Павлом Милюковым. Семья Поляковых жила в это время в Санкт-Петербурге в большой квартире на Васильевском острове. Жили сравнительно скромно, на этот счет у матери были свои принципы: только двое слуг; ни упряжки лошадей, ни автомобиля. Единственная гувернантка была немкой, в то время как наиболее престижными считались англичанки и француженки. Дети ничего не знали ни о политике, ни о войне. Единственным воспоминанием о 1914 годе были сетования тети в связи с повышением цен на фрукты и овощи. Конечно, семье не чужды были патриотические чувства: две старшие сестры учились на курсах медсестер. Что же касается революции, то воспоминания Льва о ней довольно отрывочны. Единственным памятным событием октябрьского переворота было создание женского батальона и то, что он обещал раздавить большевиков. Симпатии семьи были на стороне этих дам. Лев вспоминает также голод 1918 г., который все усиливался, и это побудило отца мальчика оставить свои газеты, которые больше не могли выходить, и общества, которые прекратили всякую деятельность, и отправиться с семьей на юг, в родную Одессу. Это первое большое путешествие Льва было сопряжено с риском. Первые 500 км – до Витебска семья проделала в роскошном купе первого класса, но затем 300 км до Гомеля пришлось ехать в товарном вагоне, а потом путешествие проходило по Днепру. В апреле 1918 г. Одессу взяли большевики, и мальчик с ужасом вспоминает, что белая гвардия и капиталисты всячески поносились ими. Будучи издателем одесских «Новостей», отец особенно ощущал угрозу, которая со сменами власти в городе лишь периодически отпускала их. Но после того, как Красная Армия в декабре 1919-го вновь овладела Харьковом и Киевом, семья погрузилась на итальянский корабль «Леополис» и покинула Россию.
В Италии мать и дети несколько недель ждали отца, который отправился в Лондон уладить финансовые дела. Там он перевел 200 000 фунтов стерлингов на свое имя и гораздо более крупную сумму на имя одного из обществ, которым он руководил. Первую сумму он немедленно получил, но вторая была удержана банком под предлогом того, что русские торговые общества были национализированы и существовали лишь на бумаге. Через год, в 1920-м, семья переехала во Францию и обосновалась в XVI-м округе Парижа в роскошной квартире. С началом учебного года Лев был записан в Лицей Жансон в третий класс. Так как в России он не посещал школу (у него были домашние учителя), для мальчика это был первый класс. Он был прилежным и робким учеником и легко адаптировался в лицее, но первый контакт с французской школой не привел его в восторг.
Летом 1921 г. обладателям фунтов стерлингов стало выгоднее жить в Германии. Семья переехала в Берлин и устроилась в престижном районе. «Наша мать, – вспоминает Лев, – стояла у очага русской культуры – "русского уголка", который объединял несколько десятков девочек и мальчиков. Конечно, три четверти этих детей по происхождению были евреями»[4]. Льва записали в лицей, и он сразу обнаружил его большое отличие от французского. Все мальчишки берлинского лицея, евреи и неевреи, были спортсменами и задирами, а учителя прививали детям любовь к природе и к немецкой родине. Лев в такой степени впитал эти взгляды, что на следующий день после оккупации Францией Рурского бассейна в январе 1923 г., когда был объявлен день траура и директор школы выступил перед учениками с патриотической речью, решил стать летчиком, чтобы сбросить бомбу на Елисейский дворец. «Следует подчеркнуть, – пишет Лев Поляков, – что, несмотря на прославление Германии, по крайней мере, в масштабах берлинского лицея, насчитывающего, может быть, тысячу учеников, никогда не было ни малейшего случая антисемитизма»[5]. Осень 1923 года. Приближался ноябрьский гитлеровский путч, и нацистская партия уже насчитывала 14 депутатов в рейхстаге. Опасность нарастала, и в начале 1924 г. семья решила вернуться во Францию. Причину этого решения родителей Лев знал не очень хорошо.
В Париже семья на этот раз поселилась в умеренно буржуазном квартале Отей, и осенью 1925 г. Льва записали в тот же лицей, где он учился прежде. Таким образом уже в подростковом возрасте Лев успел познакомиться с тремя великими культурами, но знание еврейской культуры отсутствовало. Впрочем, он проходил в это время фазу юдофобии, связанной, бесспорно, с юношеским протестом, распространенным у представителей его поколения, далекого от соблюдения еврейских традиций. Протест Льва заходил довольно далеко: когда старые друзья семьи, великие сионисты Жаботинский или Слиозберг приглашались в дом, он бойкотировал эти застолья. Лев вспоминает, что однажды, когда он спросил своего сводного брата Бориса Миркина-Гузевича, преподавателя университета, являются ли подлинными «Протоколы сионских мудрецов», сама иро-ническая форма ответа убедила Льва в противном. Вопрос о про-ведении бар-мицвы для Льва вовсе не поднимался; родители даже не предлагали ему это. Тогда Лев чувствовал себя исключительно русским, налет немецкого уже пропал; он с пренебрежением относился к другим культурам, включая французскую; изучение Корнеля и Паскаля казалось ему анахронизмом.
Однако для русских эмигрантов, включая и родителей Льва, возвращение на родную землю откладывалось на неопределенный срок, тем более что правительство Эррио, к великому возмущению семьи, официально признало советскую власть. Тогда Лев нашел способ поддержания контактов с родной страной, сконструировав большое радио, принимавшее Москву благодаря длинной антенне, которую удалось перекинуть из окна кухни на соседний дом.
В Париже отец возобновил свою деятельность. Он мечтал возродить рекламное агентство «Мецель», которое действовало в России, и создать сеть рекламных газет в Париже на семи иностранных языках, что казалось весьма выгодным в этот момент, – кризис 1929 г. был еще далек. Самым важным из всех этих изданий была газета «Последние новости» – главный орган русских эмигрантов, возглавляемый Павлом Милюковым, с которым отец работал еще в России. Редакция газеты и агентство «Мецель» находились в одном доме. Конторы агентства были заполнены русскими эмигрантами; некоторые из них прежде занимали высокое положение, а иным еще предстояло его занять: это Долли Гурвич, подруга матери Льва, супруга известного социолога Жоржа Гурвича; генерал Богданович, бывший высокопоставленный царский сановник, который любил говорить, что если бы отец Льва стоял во главе Временного правительства, с канальями Лениным и Троцким управились бы за три дня. Возможно, генерал был прав, думал Лев, так как его отец был человеком решительным и умеющим рисковать, что в итоге стоило ему очень дорого.
В лицее обнаружилось, что Лев неслыханно слаб в математике, хотя с раннего детства считалось, что мальчик даровит в этой области. Спустя два года неудачи обнаружились и в философии: абстракции не были сильной стороной Льва; с жадностью читавший на нескольких иностранных языках, Лев, по его собственному выражению, имел «голову скорее переполненную, чем хорошо сделанную».
Поляков заявляет, что этот недостаток имел и хорошую сторону, учитывая философско-литературное буйство, которое, по крайней мере с 1945 г., отличало французскую интеллигенцию. Это предохранило Льва от сетей «диалектических мудрствований» и подобных интеллектуальных игр, в том числе и марксистских.
Хорошая память и прилежание способствовали тому, что в целом Лев был хорошим учеником. Он хотел стать бизнесменом и после сдачи экзамена на степень бакалавра решил работать в отцовской фирме. Однако родители требовали, чтобы сын учился в университете, и было заключено двухстороннее соглашение: Лев записался на факультет права, но при этом много времени проводил в агентстве «Мецель».
В 1931 г. он получил первую степень по праву, но работа в агентстве продолжала занимать все его мысли. С 1930-31 гг. экономический кризис начал угрожать их агентству, так как международный туризм – главная сфера его деятельности – был одним из наиболее пострадавших от кризиса секторов. Свое обучение в агентстве Лев Поляков считал небесполезным – это помогло ему сблизиться с деловой жизнью лучше, чем диссертация и любые семинары.
Наступил июнь 1940 г. Париж выглядел почти безобразным из-за зеленой униформы и белых вывесок оккупантов. Но жизнь пока казалась нормальной, и евреев никто не беспокоил. Впрочем, в это время их большая часть уже покинула Париж. В октябре лозунги и обращения в прессе стали призывать евреев явиться на перепись в комиссариаты кварталов.
Зима 1940/41 г. была суровой, недоставало продовольствия. Люди жили сегодняшним днем, не размышляя о будущем. Кое-кто подумывал о бегстве, но к какой гавани? Лев попытал счастья в советском посольстве, полагая, что может подать просьбу о возвращении в страну, где родился. Там сказали, что ожидание будет долгим[6].
В стране происходили события, ставшие позже символом ужаса и позора: показ фильма «Еврей Зюсс», антисемитская выставка во дворце Берлиц, известная реклама «Лиссак не Исаак», но все это не вызывало больше волнения в душе Льва. У него словно выработался иммунитет к таким вещам.
Смятение пришло в мае 1941 г., когда более четырех тысяч польских евреев были арестованы французской полицией и переправлены в лагеря, построенные в Луаре (Loiret). Не было оснований надеяться, что русских евреев эта очередь не коснется. Лев решил уехать на юг, в Марсель. Начальник поезда провел его в багажный вагон, устроив что-то вроде блокгауза с помощью чемоданов, сумок, велосипедов, чтобы в случае проверки можно было полностью замаскироваться. Нужно было пережить два момента: немецкую проверку и административный контроль правительства Виши.
Только услышав южный акцент, Лев понял, что находится в свободной зоне. В Марселе он встретил раввина Залмана Шнеерсона, с которым был знаком раньше, – в 1939 г. тот был официальным лицом во время погребения Полякова-отца. Три дня спустя Лев стал секретарем Шнеерсона в «Ассоциации религиозных евреев», которую возглавлял раввин. Она объединяла ортодоксальных евреев, в основном польского происхождения. Шнеерсон был хасидом. Его проповедь была направлена против формализма великих талмудистов, он звал к радостям естественной жизни, к непосредственному общению с Создателем.
Став секретарем раввина Шнеерсона, Лев занимался множеством необычных проблем. Он был и представителем светской власти, и верным дублером, и личным советником хасидского рабби. Большой богатый дом, который снимал Шнеерсон, представлял собой и жилье, и контору, и синагогу, и зал для занятий, и приемную, где, среди прочих, постоянно находились евреи, бежавшие из лагерей и от правительства Виши: всем раввин давал приют. Там занимались финансовыми тяжбами, праздновали свадьбы и оформляли разводы. Поляков признается, что, находясь в «Ассоциации религиозных евреев», не изучал Талмуд, но постигал вещи, может быть, более важные, а именно: что может сделать волевой человек, если он хочет изменить существующий мир. Залман Шнеерсон жил до 1935 г. в Советской России и любил говорить о себе как о революционере. Поляков отмечает, что в конце концов он устал от его фанатизма, но в течение года находился под влиянием раввина-чудотворца, будучи полностью погруженным в источник его веры, жизнеспособности и удивительной живости.
Политика правительства Виши по отношению к евреям была противоречива и непоследовательна. В июле 1941 г. все евреи свободной зоны были впервые подвергнуты учету. Затем был издан целый поток декретов и циркуляров, провозгласивших различия между «хорошими» и «плохими» евреями. «Качество» еврея устанавливалось исходя из срока его проживания во Франции. Бельгийские и голландские евреи, которые бежали во Францию после нацистского вторжения в мае 1940 г., были очень плохими, почти такими же нехорошими, как немецкие евреи; арестованные в своих странах в октябре 1940 г. в количестве 20 тысяч человек, они были погружены в товарные вагоны и доставлены гестапо к демаркационной линии. Официальные власти Виши поместили их в лагеря Гур (Gurs) и Ривезальт (Rivesaltes), расположенные у подножия Пиренеев. A польские и румынские евреи, которые в 1914-18 и в 1939-40 гг. выступали под французскими знаменами, были лучше, особенно те, кто мог засвидетельствовать наличие капитала в 25 тысяч франков. Затем шли евреи, родившиеся во Франции, при условии, что они никогда не были политическими активистами, короче, те, которые всегда сидели смирно. И, наконец, когда еврей мог доказать, что его предки были французскими гражданами в пяти поколениях, он становился евреем, достойным уважения.
Циркуляры сыпались градом, требуя, чтобы из больших городов удалили «плохих» евреев, чтобы их интернировали, собрав в рабочие роты. Служащие на местах более или менее исполняли эти указания, но не всегда. И все это создавало ситуацию, в которой невозможно было определить, кто был легальным, а кто нет: тут было открытое поле для всякого рода ухищрений. Существование евреев-иностранцев настолько контролировалось, что даже самое незначительное их передвижение могло привлечь внимание государства, так что любую поездку необходимо было хорошо обосновать. Залман Шнеерсон был поистине гениален в области придумывания удостоверений на бланках «Ассоциации». Самым прекрасным предлогом были «ритуальные бани» (микве), которые религиозный еврей должен посещать не реже раза в месяц. Если беженцу надо было ехать, например, в Лион, он получал удостоверение, что только в Лионе есть такая возможность. Подобным образом можно было оправдать любое передвижение, особенно для женщин.
Как бы то ни было, в течение всего 1942 г. Залман Шнеерсон благодаря своим «революционным» методам организовал в Марселе очень хорошее дело; оно помогло многим, включая и Льва Полякова, осуществить ряд авантюр, которые без покровительства раввина могли закончиться намного хуже.
В Марселе Лев Поляков поддерживал знакомство с Александром Рейтером, редактором филантропического издания Hicem. Рейтер был астрономом по призванию и сионистом по убеждениям. Лев приходил к нему поболтать, выкурить сигарету и выпить русского чая, который жена Рейтера кипятила на малюсенькой плитке. Однажды редактор рассказал Льву об инженере, русском по происхождению, бежавшем из лагеря Верне, в настоящее время скрывающемся в Марселе. «Очень достойный человек», так охарактеризовал его Рейтер и поинтересовался, нельзя ли найти для него работу. Поляков попросил привести этого человека. Таким образом он познакомился с Жозефом Бассом по кличке Гиппопотам, или Андре. Этот человек, бесспорно, был очень заметным: высокий и крупный, он обладал особым даром завоевывать симпатии. До войны Андре руководил патентным бюро на промышленном объекте и был приписан к министерству торговли. Несмотря на это, он не избежал участи других интернированных в Верне в июне 1941 г., так как являлся советским гражданином. Попустительство жандарма позволило ему бежать из лагеря. Добравшись до Марселя, он старался быть незаметным, насколько это было возможным при его габаритах.
Лев представил этого человека раввину, и очень скоро оглушительный голос Андре звучал повсюду. Ясно, что никаких документов у него не было. Раввин искал возможность изменить это положение.
Весной 1942 г. фальшивые документы еще были большой редкостью. При правительстве Виши каждый француз был обладателем, по крайней мере, пяти-шести различных документов:
удостоверения личности, военного билета, справки о демобилизации, продовольственной карточки, карточек, разрешающих покупку текстильной продукции и табака. Позже к этому прибавилось свидетельство о занятости. Главным считалось удостоверение личности – его предъявления было достаточно в случае проверки. Тем не менее этот документ создавал неразбериху и беспорядок, свойственные правительству Виши. Удостоверение личности выдавалось то мэрией, то префектурой, то комиссариатом полиции, то, наконец, сыскной полицией. Фотография в зависимости от необходимости могла быть сделана и анфас, и в профиль, и в три четверти. Саму карточку для удостоверения выдавала администрация, но ее мог принести и сам проситель. Картонку можно было купить и в табачной лавке, а каждая из них предлагала свою модель. Такое разнообразие вносило путаницу и, возможно, спасло не одну жизнь, поскольку усложняло контроль.
Носитель псевдонима должен был надлежащим образом зарегистрировать карточку, приобретя таким образом «настоящую» фальшивую карточку. Наивысшей хитростью было иметь в качестве двойника реальное лицо, предпочтительно военнопленного, и владеть его свидетельством о рождении: это было гарантией в случае проверки места рождения. Получить подобное свидетельство поначалу казалось Льву делом таким же несбыточным, как попасть в рай. Он даже не знал, как достать поддельную карту. Но спрос порождает предложение; ведь осенью 1942 г. тысячи евреев, так же как и множество христиан, оказались в подобной ситуации. Первая информация не замедлила появиться: «Надо найти М.Эпштейна в диспансере ОЗЕ».
«Имея необходимую карточку и фотографию, я устремился в O.S.E . Я был не один, там уже стояла очередь. Я волновался, когда подошла моя очередь, но Эпштейн с непринужденностью старого профессионала записывал, ставил печати, расписывался, и вот я на улице с документом в кармане. Мне было выдано удостоверение личности на имя Робера Поля (Robert Paul), место рождения Lesquin (Nord), проживающего по адресу 72, cours Lafayette, Lyon. Почему Робер Поль? Потому что фамилия соответствовала первому слогу моей родной фамилии, а имя мне нравилось. Некто Робер Поль в 1925-26 гг. был чемпионом Франции по прыжкам в длину. Что касается места рождения, Эпштейн решил так, потому что в мае 1940 г. архивы мэрии, кажется, были уничтожены. Этого удостоверения было недостаточно. Очень важной для меня была карточка о демобилизации, и ее мне продал симпатичный гангстер месье Анри. Он дал мне и несколько хороших советов: насколько это возможно, оживить Робера Поля, посылая ему заказные письма и счета»[7].
В Марселе на бульваре Канебьер Лев случайно встретил Освальдо Бардона (Osvaldo Bardone), который купил кафе-ресторан в Рикамари (Ricamarie), предместье Сент-Этьена. Освальдо пригласил его приехать. Лев взял отпуск у раввина и отправился в Сент-Этьен, имея два козыря: надлежащим образом зарегистрированное удостоверение личности и почти безукоризненное французское «р». Освальдо и Лея Бардон приютили его в своем доме, а также устроили работать на бумажную фабрику. Зима 1942/43 г. подходила к концу. После четырех месяцев исполнения роли рабочего у Льва Полякова появилось желание заняться чем-то другим. С первыми весенними днями родилась идея о бегстве. Сам случай пришел на помощь: он явился Льву в лице Жозефа Басса-Андре. Они встретились апрельским вечером на площади в Рикамари – Андре искал улицу, где жил Лев. Он рассказал, что после того как Поляков покинул Марсель, ему удалось получить необходимые документы. Андре и несколько его друзей организовали предприятие, где скрывались евреи, находившиеся в бедственном положении. Эта группа изготовляла фальшивые бумаги, прятала детей в монастырях или у частных лиц, отправляла подростков в надежные районы подальше от Марселя. В довершение всего Андре вынул из кармана удостоверение сотрудника комиссариата полиции Марселя. Андре задержался, чтобы увидеться с Поляковым, по дороге в Шамбон-сюр-Линьон (Chambon-sur-Lignon)», что в Верхней Луаре: там изгнанники находили приют у шамбонских крестьян. Он направлялся туда, чтобы навестить своих «клиентов». Надо было видеть, с каким энтузиазмом он говорил о самопожертвовании жителей Шамбона, которые приходили на помощь евреям. Можно догадаться, что на следующий день Лев, оставив работу на бумажной фабрике, отправился в Шамбон вместе с Андре. Поезд, который громко свистел и скрипел на ходу, останавливался каждые 10 минут, чтобы развести пары: он направлялся через заснеженные луга и сосновые леса в Шамбон, одну из наиболее диких областей Севеннских гор (les Cévennes).
Шамбон очень живописное село с населением в две тысячи человек, расположенное у подножья горы в центре плато, где жили преимущественно протестанты, подвергшиеся гонениям во времена Людовика XIV. Только в XVIII в. протестанты стали открыто исповедовать свою религию. Долгие преследования сделали их очень набожными, меланхоличными, суровыми людьми, недоверчивыми по отношению к любым авторитетам, живущими по совести и слушающими своих пасторов. Именно так они смогли сохранить свои традиции и простые добродетели прошлых времен. Сразу же после ужасных облав в июле 1942 г. пастор Boegner, президент Союза реформистских церквей, обратился к своим единоверцам, призывая их прийти на помощь евреям. Особенно горячо откликнулись на его призыв в отдаленных деревнях. Почти каждое воскресенье пасторы Шамбона, Мазе (Mazet), Фэ-ле-Фруа (Fay-le-Froid) призывали верующих делать все возможное для спасения евреев, и крестьяне не уклонялись от этого. Они еще сохраняли живые воспоминания о преследованиях, которым подвергались их предки. Они щедро кормили беглецов; в некоторых деревушках не было ни одной фермы, где бы ни приютили еврейскую семью. Таким было «протестантское плато», куда Андре вез Полякова. С вокзала они отправились прежде всего в отель Мэ (Мау) – штаб-квартиру всех нелегалов. Если немецкий патруль или милиция направлялись на плато, телефонный звонок снизу информировал отель, и члены семьи Мэ бежали предупредить тех, у кого кто-то прятался. Местные жандармы, получавшие приказ произвести арест, появлялись у Мэ, заказывали стакан вина и, удобно расположившись за столом, вынимали из своих сумок бумаги и читали: «Гольдберг... Речь идет о неком Жаке Гольдберге». Излишне добавлять, что, когда полчаса спустя они появлялись у дома Гольдберга, они никого не находили: разыскиваемый исчезал задолго до их прихода.
Затем Лев и Андре нанесли визит пастору Трокме (Trocmé), старейшине местных пасторов. Он только недавно был освобожден из лагеря Сен-Сюльпис (Saint-Sulpice), куда был интернирован за протест против депортации евреев. Возвратившись в Шамбон, он посвятил свою первую воскресную проповедь описанию пребывания в лагере. Он рассказывал о братстве, которое царило там, и одобрительно отзывался о своих сокамерниках-коммунистах. Андре вручил ему несколько тысяч франков, которые пастор должен был распределить среди евреев; таким образом, этот пастор, сочувствующий коммунистам, осуществлял одновременно и функции раввина. На следующий день по едва видным тропинкам, покрытым тающим снегом, друзья отправились на отдаленные фермы. У них было несколько фотографий, предназначенных для изготовления фальшивых документов.
Вечером в отеле Мэ Лев присутствовал на так называемом «шамбонском представлении»: социальная работница привела группу детей, чьи родители были депортированы или прятались в Марселе или Лионе. Испуганные детишки забились в угол зала. Вошла первая супружеская пара и попросила дать им девочку 12 лет. Подозвали маленькую Мирьям и спросили, хочет ли она поехать с тетей и дядей. Она смутилась и ничего не ответила. Её укутали в одеяла и понесли к саням. И вот она уже на ферме, где до конца войны будет жить в тепле и достатке у своих приемных родителей. Точно так же и другие дети под неусыпным оком пастора Трокме были разобраны шамбонскими крестьянами и отправлены в их теплые дома.
Основными помощницами Андре были две женщины. Одна из них 40-летняя медсестра Анна-Мария Килиси (Anne-Marie Quillici). Она занималась отправкой детей в Швейцарию. Второй помощницей была пухленькая 19-летняя девушка по имени Дениз Карако (Denise Caraco), носившая кличку Колибри. Ее голубые глаза, казалось, с удивлением смотрели на мир. Она, вне всякого сомнения, была создана для подобной работы. В этой атмосфере Колибри чувствовала себя, словно рыба в воде. Она спала в поездах, обедала на вокзалах, завтракала в почтовых отделениях. По всему юго-востоку Франции у нее были многочисленные воспитанники. Дениз пришла на подпольную работу со скамьи лицея. Лев Поляков восклицает: «Девочка, на что ты могла бы быть способна в мирные времена?!»[8]
Мне довелось познакомиться с мадам Дениз Карако-Секерски (Denise Sekiersky), той самой Колибри. Ее глаза и сегодня остаются такими же голубыми и широко раскрытыми; так и хотелось все время назвать ее Колибри. Она живет в Иерусалиме и является членом таких организаций, как «Бней-Брит», ВИЦО и других. Она по-прежнему не представляет, что может оставаться в стороне от больших дел. А прошлое не дает покоя, и Дениз рассказывает в своих статьях о пережитом во Франции, о своем участии в Сопротивлении. Каждая ее строчка наполнена жизненной силой и правдой. Однажды прочитав ее статью, я была покорена; тогда же мне захотелось узнать о Льве Полякове. Мадам Дениз Секерски награждена медалями Франции и Израиля за вклад в дело спасения еврейских детей во Франции в годы войны. Мне хочется поблагодарить мадам Дениз Секерски за ее щедрость: она предоставила мне возможность работать с трудами Льва Полякова, находящимися в ее личной библиотеке, а также за помощь в подготовке этой статьи о Человеке, перед которым она преклоняется.
В конце 1944 г. Лев Поляков вернулся в Париж. Получить работу в столице он рассчитывал с помощью Исаака (Ицхака) Шнеерсона[9], дальнего родственника «своего раввина». Уже начиная с 1943 г. у И.Шнеерсона появилась идея сбора документов относительно преследования евреев. Так он создал Центр современной еврейской документации (C.D.J.C.; Centre de documentation juive contempo-raine). Шнеерсон принадлежал к тому типу людей, которым все удается, потому что, кроме динамизма, они располагают наивной верой в свои силы и доброжелательны ко всем вокруг, начиная с собственной персоны. Он снабдил Льва Полякова рекомендательными письмами, в которых характеризовал его как очень достойного человека, владеющего многими иностранными языками. Поляков занял в Центре пост заместителя генерального секретаря. Имея также рекомендательное письмо Жюстена Годара, бывшего министра Третьей Республики, Лев Поляков попытал счастья в министерстве внутренних дел, где его посылали из отдела в отдел, и в итоге он оказался в отделе национальной безопасности у комиссара Берже. Едва он начал говорить о своей проблеме, комиссар указал ему на большой деревянный ящик, стоящий в углу: «Вот архивы, которые мы обнаружили, но я не знаю немецкого языка». Лев никогда не узнал, почему комиссар и его заместитель сразу оказали ему такое доверие: в ящике находились архивы гестапо.
Лев получил свободу действий и мог делать фотокопии самых важных документов для своего Центра. В ящике было такое количество материалов, что знакомство с их содержанием заняло у него несколько лет. Но этим исследования Полякова не завершились. В конце 1945 г. начался знаменитый Нюрнбергский процесс против руководителей Третьего рейха. В течение долгих месяцев американцы, англичане, русские готовили досье, в основном, с помощью национальных архивов, попавших в их руки; только французская делегация была лишена материалов этого рода, поскольку не знала о существовании «ящика Полякова».
Неизвестно, каким образом Шнеерсон узнал об этой ситуации; во всяком случае, он использовал ее с обычной для него ловкостью. Он не только заработал на оказанной услуге, он смог ввести Льва Полякова в состав французской делегации в качестве эксперта в надежде обрести для Центра другие находки. Зимой 1946 г. Лев Поляков отправился в Нюрнберг. Город на 90 процентов был уничтожен. После бомбардировок сохранился лишь один отель, и он приютил гостей и делегации, которые прибыли из всех уголков мира. Для Полякова не составило труда получить доступ к имеющимся архивам. Он установил также контакты с русскими журналистами и писателями, которые проявляли большой интерес к Западу. На скамье подсудимых Риббентроп, Розенберг, Гесс, другие. Эти иерархи Третьего рейха отрицали всякое участие в преступлениях против человечества.
«Что я сохранил в памяти от Нюрнберга? – пишет Лев Поляков. – Самое захватывающее зрелище, которое когда-либо мне приходилось видеть: абсолютно ровная местность, руины, насколько видит глаз, среди них остатки улиц, которые служили для нас местом прогулок. Дети клянчили сигареты, и еще одна встреча: две совсем юные девчонки, которые нападали на нас, обвиняя меня и моего друга Жозефа Билинга: “Вы евреи, мы это видим по вашим глазам”»[10].
Документы, собранные и отсортированные во Дворце правосудия, были для него главным делом. Их было огромное количество, проводилась инвентаризация, классификация, бумаги фотографировались. Повсюду были разложены десятки тысяч документов, большая часть которых имела отношение к судьбе евреев.
«Я был поражен тем, – пишет дальше Поляков, – как убийцы замалчивали свои действия, не называя совершенные акты своими именами, всегда используя перифразы: акция, трансфер, эвакуация. В моих ушах еще продолжает звучать фраза свидетеля в ходе показаний: "Акция в Новогрудке осуществлялась под руководством офицера СС, который из идеалистических соображений проводил уничтожения, не прибегая к алкоголю"»[11].
Как становятся серьезным историком? В случае Льва Полякова начало было положено публикацией документов в бюллетене Центра современной еврейской документации, затем, начиная с 1946-48 гг., по инициативе И.Шнеерсона были опубликованы две небольшие монографии. Но Шнеерсон, будучи президентом Центра, проявлял авторитарность, которая выражалась в отказе публиковать архивные документы в других местах. Поляков писал:
«Эта политика казалась мне абсурдной и особенно неграж-данской, так как издания, публикуемые таким образом, могли быть доступны лишь двум-трем сотням подписчиков. Никакая книжная лавка не может их продавать, никакая критика не может о них говорить. Когда я размышлял об этом, в моем мозгу родилась идея изложить для широкой публики полную историю геноцида. Такой труд мог быть распространен только настоящим издателем. Я знал, что Шнеерсон ни за что не присоединится к этому проекту, так что надо было действовать без его ведома. Я взялся за дело в 1948 году. Написание труда потребовало трех лет работы. Особенно мне вспоминаются те страницы, которые я написал в маленьком домике в долине Шеврез (Chevreuse), и я помню, что в какие-то моменты я чувствовал, будто у меня отрастают крылья. Эту книгу я посвятил моему учителю Якову Гордену (Jacob Gordin). Тем не менее, думая о сюжете, я должен уточнить, что мое вос-приятие стало профессиональным, а именно, я говорил об Освен-циме и убийцах СС без видимых эмоций, с той беспристрастно-стью, с какой держится перед лицом страданий и смерти врач или священник»[12].
Оставалось только найти издателя. «Молитвенник ненависти» («Bréviaire de la haine») вышел в издательстве Calmann-Levy в 1951 г. с эмоциональным предисловием Франсуа Мориака.
То, как была принята книга, превзошло все ожидания:
«Отклики были самыми разными. Отмечалось, что главными достоинствами книги, адресованной интеллигентам, являются точность и простота. Рассчитанная на средние слои газета "La République de Toulon et du Var" писала, что автор нацелился на Германию, и это ему не забудется. Но я столкнулся и с разными кознями, неотделимыми от ужасного сюжета. Расхваливая труд, Морис Гарсон (Maurice Garçon) в "Le Monde" бросил упрек по поводу названия: "можно подумать, что речь идет о человеческих страстях". Роялист Пьер Бутан (Pierre Boutang) говорил о замечательных сдержанности и точности еврея Полякова, но это имело свою цель отравить стрелу, которую он пустил затем в адрес христианина Франсуа Мориака.
В "Новом Прометее" ("Le Nouveau Prométhée") писалось, что книга Полякова основательно подкреплена документами и циф-рами, но цифры ставились под сомнение, а описание нищеты в гетто интерпретировалось с особой иронией: "кому бы пришло в голову продавать воздух, чтобы дышать, а там он продавался". С этой же точки зрения "Temps modernes" Жан-Пьера Сартра в своей рецензии принимали в расчет толки, имевшие место в то время: "Когда стараются разжалобить антисемитов и называют ошеломляющее число евреев, уничтоженных нацизмом, шесть миллионов, сталкиваются с недоверием спокойным, даже насмеш-ливым: "Однако ведь остается изрядное число", или "Это невоз-можно, нельзя захоронить шесть миллионов трупов", или еще: "Эти цифры были установлены евреями, они ложные". И все резюмировалось в чудовищной остроте: "Эти печи крематория были своего рода инкубаторами". На международном уровне я был удивлен интересом, который эта работа вызвала в Италии, где перевод имел больше читателей, чем оригинал во Франции. В Америке у меня была только одна или две тысячи читателей: в это время американцы, как евреи, так и неевреи, не хотели ничего знать, словно были заурядными бюргерами. Реакция британцев была спокойной. В Австралии рецензий не было, а в Новой Зеландии вышло пять – по числу городов. Что касается Шнеерсона, то его я поставил перед свершившимся фактом. Он использовал ситуацию на свой лад, купив триста экземпляров "Молитвенника" и изменив обложку, чтобы присовокупить эти тома к серии, выходящей в Центре, т.е. к своим трудам. Так он мог считать себя морально оправданным, тем более что моя работа в Центре стала нере-гулярной, и в один из дней 1952 года платежная ведомость сви-детельствовала о том, что мое жалованье сократилось вдвое. Я был неспособен начать борьбу с мэтром Шнеерсоном. Спустя год меня уволили из учреждения, которое было обязано мне своим престижем и богатством»[13].
Самая известная работа Льва Полякова – «История антисе-митизма». Это монументальный труд, в котором прослежен долгий путь юдофобии, начиная с преступного проекта Амана, высшего сановника персидского царя Артаксеркса, который хотел уничто-жить всех евреев империи: мужчин, женщин, детей, без всякого исключения, до Катастрофы XX в., проходя через обучение нена-висти к синагоге отцов нарождающейся церкви, ненависть к иуда-изму на земле ислама, обвинения евреев в ритуальных убийствах в христианских государствах средних веков и современности, высоко-мерие антииудаизма Вольтера и других философов эпохи Просве-щения, возникновение расового и биологического антисемитизма в Германии XIX в., дело Дрейфуса и т.д. Он пишет:
«Перемены, произведенные Моисеем, породили религию, корен-ным образом отличную от всех остальных религий и верований, существовавших в пространстве и времени. Эта религия требо-вала уничтожения деревянных и каменных идолов, отказа от магии и от волшебных мифов, тем или иным способом связывавших чело-века с богами и полубогами, т.е. животными, ради того, чтобы скрепить союз между Богом, сотворившим мир, единым и немате-риальным, и народом, навеки избранным, чтобы служить Ему, на-родом, который "живет отдельно и между народами не числится". Вполне логично предположить, что такой народ, отделенный от всех остальных народов целой сетью пищевых и иных запретов и обреченный вследствие этого оставаться меньшинством, будет вызывать особую ненависть. Но реальная история не знает логи-ческих умозаключений. Она дает ответы на наши вопросы только в результате кропотливых исследований. Сколько бы мы ни изучали хроники, надписи и другие исторические и археологические источ-ники, эпоха возникновения обширной еврейской диаспоры на Ближ-нем Востоке и в Северной Африке не знает никаких свидетельств какой-то особой вражды вплоть до довольно позднего времени. Поэтому специалисты все более склоняются к мнению, что появ-ление достаточно длительной и напряженной враждебности, за-служивающей того, чтобы называться "антисемитизмом", следу-ет датировать III веком до н.э.»[14].
«История антисемитизма», несомненно, лучшее произведение на спорную и трагическую тему «Почему существует эта ненависть». Лев Поляков признает, что никакая теория не может оконча-тельно ответить на этот больной вопрос. В последние годы жизни он сформировал группу по изучению истории расизма с участием этнографов, психоаналитиков, социологов, историков, политологов, философов. Поляков сопоставил антисемитизм с ненавистью к чернокожим в США и Южной Африке, с преследованием гугено-тов во Франции, с неприятием цыган европейцами, с женонена-вистничеством, с дискриминацией религиозных меньшинств в Рос-сийской империи. Многие свои труды Лев Поляков посвятил еврейской идентификации и ее кризису, а также левым и завуали-рованным составляющим антисемитизма.
«Я не знал, что тысячелетнюю враждебность не изгоняют с помощью разумной аргументации, как не знал, что и на идиш, и на иврите антисемитизм носит краткое название "ЗЛО"»[15].
[1] Мы использовали издание 1999 г.: Poliakov L. Mémoires. Paris, 1999. Далее – Mémoires.
[2] Мадам Жермен Полякова оказала помощь в подготовке этой статьи, за что я ей глубоко благодарна. – А.Г.
[3] Рус. перевод: Лев Поляков. Арийский миф: исследование истоков расиз-ма. СПб.: Евразия, 1996. 355 с.
[4] Mémoires. P.34–35.
[5] Mémoires. P.37.
[6] В написанном в 1997 г. предисловии к русскому изданию «Истории антисемитизма» у Л.Полякова есть фраза: «С 1940 года на фронте, затем был в плену». В «Воспоминаниях» – основном источнике настоящего очерка – об этих событиях его жизни ничего не сказано.
[7] Mémoires. P.112.
[8] Mémoires. Р.144.
[9] См. статью о нем в этом томе.
[10] Mémoires. Р.189.
[11] Там же.
[12] Mémoires. Р.199.
[13] Mémoires. Р.199–200.
[14] История антисемитизма. Т.1. 1997. С.6.
[15] Mémoires. P.209.