Моисей Каган

Каган — настоящий титан познания, великий ученый. Слово «был» здесь неуместно: подаренные им миру знания, идеи, теории, я уверен, бессмертны. Масштаб его научного творчества уникален. Начав в послевоенные годы — после фронта, где он был ранен, и Ленинградского университета — как искусствовед (его статьи и книги о реалистической живописи, декоративно-прикладном искусстве и художественной фотографии цитируются до сих пор), М. С. в середине 1960-х годов «перерос» рамки конкретного искусствознания и стал крупнейшим эстетиком страны. Его знаменитые «Лекции» («Лекции Кагана» — так их все называли) совершили настоящий переворот в этой сфере философского знания, влачившей анабиотическое существование на обочине советской идеологии. В истории отечественной культуры ХХ века они должны быть поставлены в один ряд с поэзией и прозой шестидесятников, «Новым миром» Твардовского, театром Товстоногова, Любимова и Ефремова, кинематографом позднего М. Ромма, Хуциева и Тарковского.

Незадолго до смерти М. С. признался, что главным двигателем его творчества долгие годы оставался вопрос «что такое искусство и почему оно занимает столь фундаментальное место в жизни общества и человека?».

Философская, как оказалось, глобальность этого вопроса определила масштабы и глубины всех после дующих исследований Кагана. «Мелочами», деталями и частными аспектами искусства он никогда более уже не занимался (хотя его всеохватные кон цеп ции удивительным образом объясняли или помо гали объяснить все эти особенности и аспекты). В рамках эстетики Каган решил еще одну ее глобальную и вековечную проблему: он объяснил логику возникновения, своеобразия и системного сосуществования конкретных видов искусства (книга «Морфология искусства», 1972). Теоретики и практики, раздумывающие о специфике театра, его морфологическом разнообразии и взаимодействии с другими искусствами, не могут обойтись без этой книги М. С. Между прочим, в момент своего появления «Морфология искусства» вызвала негодующую, озлобленно-бешенную реакцию догматиков от эстетики. Они устроили «обсуждение» книги в Институте истории и теории искусства Академии художеств СССР, вокруг которой тогда группировались. Ставлю слово обсуждение в кавычки, ибо на деле оно превратилось в идеологическое избиение автора, что в тогдашних условиях должно было привести (и, отчасти, привело) к табу на его педагогическую деятельность и публикации. Каган тогда (как и во многих других случаях) не «сдал» ни единой пяди своей позиции, в ходе дискуссии спокойно, убедительно и, как всегда, блистательно по форме доказал свою правоту и предубежденную неадекватность своих критиков. Много лет спустя он сам расскажет о тогдашних (и им подобных) событиях в книге воспоминаний «О времени, о людях, о себе». Мне же легко представить интеллектуальную мощь и яркость М. С. в том давнем обсуждении, поскольку незадолго до выхода «Морфологии искусства» он прочел цикл лекций по данной теме нам, студентам и аспирантам философского факультета Уральского университета (фактически же на лекции М. С. сбежалась вся гуманитарная интеллигенция Свердловска). Впечатление было без преувеличения ошеломляющим и определялось сочетанием энциклопедических знаний лектора, неслыханной для философии (советской — тем более) логической точности аргументации, красоты возникшей на наших глазах «системы видов искусства» и поразительной, одновременно величественной и изящной свободы, с какой М. С. все это преподносил. Обычно, сказав последнее слово очередной лекции, он победно, но не заносчиво, наоборот, очень дружески окидывал своим «орлиным» взглядом аудиторию, как бы ставя символическую точку, — и тут же, сливаясь с восхищенным выдохом «публики», раздавался звонок. Блеск! Мне повезло: впоследствии еще много раз я буду переживать духоподъемный эффект и душевно-телесный кайф от кагановских лекций, докладов, спичей и (особое счастье!) тостов.

Ну а для М. С. эстетика уже была тесна. Вопрос о сущности искусства, соединенный с современной научной методологией (прежде всего — системным подходом) и интуитивным (поначалу) убеждением в глубокой связи сущности искусства и сущности человека, вел (и привел) его ко все более масштабным философским обобщениям — на территорию философской антропологии и философии культуры. Гениальный и всегда системно мыслящий, верящий в возможность человеческого ratio и убежденный в своей правоте, ум Кагана планомерно захватывал и осваивал один стратегический (мировоззренческий) «плацдарм» за другим, предлагая, как правило, всеохватные и далеко идущие, стимулирующие новое творчество решения наиболее фундаментальных и трудных философских проблем. Названия его монографических книг, выходивших в 70—90-е и уже 2000е годы, говорят сами за себя: «Человеческая деятельность» (1974), «Мир общения» (1988), «Системный подход и гуманитарное знание» (1991), «Философия культуры» (1996), «Философская теория ценностей» (1997), «Эстетика как философская наука» (1997), «Введение в историю мировой культуры» (2000–2001),«Се человек» (2003). И, наконец, как итог и объективный предел беспредельно расширяющегося, космического мышления М. С. — «Метаморфозы бытия и небытия» (2006). Невероятный, фантастический — как по количеству, так и по качеству и значительности сделанного — список! Хотя и он не дает исчерпывающего представления обо всем творчестве М. С. Кагана. Творчестве, не имеющем аналогий в советской и постсоветской философии и, фактически, при жизни сделавшем Кагана классиком. Правда, Россия, как и СССР, по-прежнему страна с хроническим несовпадением неформального и официального признания: не было серьезного научного симпозиума, куда бы ни был зван со своими идеями М. С., но в Российской академии наук места для него не нашлось. На высочайшем научном и человеческом авторитете М. С., впрочем, это никак не сказалось.

Особое место среди книг Кагана занимает «Град Петров в истории русской культуры» (1996, 2006). М. С. не мог не написать ее, ибо был «всем телом, всем сердцем, всем сознанием» (А. Блок) настоящим петербуржцем. Петербуржцем осознанным, идейным, убежденным. Влюбленным в родной город — его историю, географию, материальную и духовную культуру, в его особого чекана жителей. Вместе с ними, подлинными петербуржцами, он был уверен, что град Петров — лучший, прекраснейший город на Земле. Что бы ни случилось, уехать из него навсегда было для М. С. невозможно не только нравственно-психологически, но даже и физически. Любовь к родному городу была одной из главных составляющих удивительной, упоительной, по-рыцарски благородной и преданной любви М. С. к Жизни вообще. И эту любовь всегда объективный, сдержанный и строгий в своих трудах Каган сумел без ущерба для науки воплотить в книге о Петербурге, дав его системно-культурологический, историко-теоретический образ-портрет, не умолчав о трагических сторонах петербургского прошлого, трудностях и слабостях его настоящего. Но с восхищением и верой в его будущее, где суждено жить его любимым внукам и правнукам.

О них он думал, прощаясь с жизнью и миром. Им был адресован его последний, незаконченный текст — нечто вроде учебника по философии для малышей. Когда-нибудь его прочтет и родившийся после смерти М. С. внук, названный в честь деда Микой. Микой М. С. был для родных и близких друзей, и когда кто-то удостаивался чести посвящения в близкие друзья, ему разрешалось и даже предписывалось называть М. С. именно так. Я горжусь тем, что получил от М. С. это право, которым, однако, никогда, даже после неоднократных брудершафтов, не смог и не захотел воспользоваться. И разница в возрасте не была главной причиной. Разница (и я слишком хорошо это понимал) была в сути, масштабе, ценности.

Маленькому Мике скоро расскажут о его великом деде, расскажут подробно и правдиво, любовно и трепетно. Расскажут о его жизни, труде, творчестве. О его редкостных нравственных качествах: о неправдоподобной порядочности; о доходящей порой до смешного по-детски наивной доверчивости к любому, наперед полагаемому хорошим, человеку (сколько раз, по собственному признанию М. С., его обманывали!); о верности данному слову и чувству долга; об органическом, естественном, как дыхание, благородстве; о всегдашнем желании и умении помочь сострадательным словом и делом нуждающемуся. О его мужестве и бесстрашии, честности и верности своим убеждениям, истине, добру в те далекие годы, которые, я надеюсь, маленькому Мике понять будет уже очень трудно. И, конечно, о многом, многом другом, чем был славен М. С.

Но, к несчастью, никому из нас — родным, друзьям, коллегам и ученикам Моисея Самойловича Кагана, каждому по отдельности и даже всем вместе — не рассказать, не объяснить маленькому Мике, каким удивительным феноменом природы и культуры, каким редкостным и непередаваемым Чудом жизни и человечности был его дед. Не оживить словом бесценного богатства и красоты этой уникальной светоносной личности. Только в нашей любящей памяти будет, покуда мы живы, жить сладостный и горчащий вкус пережитого нами счастья причастности к любым проявлениям этого Чуда: к его внешнему облику, мужественному и элегантному, величественному и теплому, к его неподражаемой чеканной речи и весомым выразительным жестам, излучавшим одухотворенную гениальность и творческую волю. К его не омраченным даже толикой пошлости мыслям, разговорам и поступкам. К его играющему с жизнью и понимающему жизнь смеху (анекдоты Кагана — театр изящного и мудрого комизма, очень земного, демократичного!). К его воспоминаниям и прогулкам, аппетитным — телесно и духовно — застольям и тостам. К его рыцарским ухаживаниям и мужскому товариществу. К его непонятно каким образом сохранившейся душевной чистоте, сердечной щедрости и, еще раз скажу, мудрому приятию жизни. Словом, ко всему тому, что неотвратимо влюбляло в Кагана женщин и мужчин, молодых и старых, ближних и дальних.

18 мая Моисею Самойловичу Кагану исполняется 85 лет. Я не смирился с утратой, не научился думать и говорить о М. С. в прошедшем времени. Для меня он — живой, и каждый день я мысленно общаюсь с ним. А на моем столе — его «Метаморфозы бытия и небытия».

С днем рождения, Моисей Самойлович, дорогой мой Человек!

Лев Закс
ptj.spb.ru/
Статья написана к 85-летию со дня рождения Моисея Кагана