О теории подозрения

В работе Ильи Утехина быт петербургской коммунальной квартиры насквозь пронизан подозрением [3]. Более того, подозрение соседей по отношению друг к другу является основным механизмом солидаризации этой странной социальной общности. «Местного алкоголика систематически подозревают в мелких кражах вещей из пустой комнаты — бутылок, банок и книг… В потенциально конфликтных ситуациях, когда водогрей гаснет сам по себе, соседи прибегают к специальным средствам, чтобы отвести от себя гнев моющегося в ванной…». Многодетные семьи в коммуналке априорно находятся на подозрении: они пытаются «получить отдельную квартиру, нарожав детей». Подозрения вызывает избыточное внимание к гигиеническим практикам: слишком долго и тщательно мыться можно только в связи с каким-то экстраординарным событием. Те, кто совместно пользуются холодильником, непременно подозревают друг друга в подмене продуктов. И, наконец, главный локус коммунального подозрения – туалет: «Никто не знает, чем сосед занимается во временно закрытом пространстве места общего пользования – об этом можно только подозревать. Соответственно, для коммунального мировоззрения само собой разумеется, что линия поведения человека, когда его никто не видит, может отличаться от того, что выходит на поверхность и становится известно окружающим». (См. также исключительно интересную статью Н. Ссорина-Чайкова о связи подозрения, дружбы и неформальных экономических практик в субарктической Сибири [4]).

Что общего у Карла Маркса и обитателей петербургской коммуналки?

Глубокое убеждение в лицемерии подозреваемых. Подозреваемый Кобден силится убедить нас в том, что желает снижения цен на хлеб. Но его подлинный мотив – обогащение. Подозреваемые многодетные родители силятся убедить нас в своей любви к детям, но мы-то знаем, что все это часть расчетливой стратегии, цель которой – получить отдельную квартиру.

В то же время базовое отличие «культуры подозрения» Маркса от «культуры подозрения» в коммунальной квартире коренится в различии социального и трансцендентального подозрения. Последнее – привилегия исследователя. Маркс подозревает Кобдена. Он уличает (еще одна важная операция подозревающего разума) того в лицемерии. Насколько подозрительность свойственна самим фритредерам? Мы этого не знаем. Трансцендентальное подозрение не взаимно, оно закрепляет асимметрию исследователя и исследуемых по линии «подозрение – лицемерие». Напротив, в коммунальной квартире все подозревают всех. Это не трансцендентальное, а социальное подозрение, оно вплетено в саму ткань мира социальных взаимодействий. Социальное подозрение взаимно.

Трансцендентальная подозрительность, которую Луман диагностирует у Маркса и которая дает начало обширной «герменевтике подозрения», фокусирует взгляд исследователя на обнаружении неподлинности мотивов исследуемых. Те мотивы, которые озвучивают социальные агенты, не являются их действительными интенциями. Подлинные же интенции надо искать в сфере «сокрытого»: вытесненных воспоминаний или классовых интересов. Брюно Латур показывает, как все социологическое объяснение оказывается пронизанным культурой подозрения: например, деятели культа силятся убедить нас в том, что религиозные верования имеют отношения к трансцендентному божественному миру, но мы-то знаем, что за ними стоят социальные факты – и, прежде всего, механизмы поддержания солидарности. Так, благодаря Дюркгейму, регион социального оказывается одновременно действительным и сокрытым: чем-то вроде сферы «Оно» у Фрейда. Луман указывает на особенную трансцендентальную подозрительность двух областей современной социологии: Critical Legal Studies (критические исследования права) и социологию науки. Обе они разоблачают подлинные причины действий юристов и ученых за видимой самообоснованностью их мотивов.

Трансцендентальное подозрение удивительным образом примиряет теоретиков и эмпириков. Подозрительный исследователь-теоретик всегда точно знает, где ему следует искать истинные причины человеческих действий – весь словарь его теоретических интерпретаций «заточен» под эту операцию разоблачения неподлинности. Подозрительный исследователь-эмпирик «…живет в постоянном страхе быть обманутым. Он боится подвергнуться риску получить искаженную информацию, боится стать жертвой мистификации, боится быть оставленным в дураках информантом. Он знает, что вокруг него постоянно разыгрываются спектакли, которые не соответствуют его целям, и единственное, что ему остается – искать подлинное социальное за масками исполнителей» [5].

Здесь кажется любопытным наблюдение одного протестантского теолога: «…греческое слово hypokrisis, соответствующее слову «лицемерие», изначально было театральным термином, означавшим «лицедейство» или «игра», и в новозаветные времена имело ярко выраженную негативную коннотацию» (Крэг М. Гай). Лицемерие – атрибут игры. Культура подозрения мотивов (как элемент когнитивного стиля социологии) делает концептуализацию социального мира в категориях театральной игры необычайно привлекательной.

Ключевой вопрос: в каком отношении находятся между собой трансцендентальное и социальное подозрение? Можем ли мы сказать, что подозрительность социолога – лишь частный случай всеобщей фундаментальной подозрительности социальных агентов? Или наоборот – что подозрение социолога заставляет его атрибутировать свойство подозрительности самим подозреваемым?

Вероятно, ни один из двух этих ответов не верен. Первый сам является порождением аксиоматики подозрения – мы должны изначально поместить (без всяких предварительных обоснований) подозрительность в природу социального субъекта, чтобы затем объяснить свою собственную одержимость поиском подлинных мотивов его действий. Второй ход кажется неудовлетворительным чисто логически – трансцендентальное подозрение социолога вовсе не обязательно проецирует свойство подозрительности на изучаемый им мир. Актеры играют и «лицемерят», но они не обязаны при этом быть подозрительными. Напротив, те примеры социального подозрения, которые мы приводили выше, были получены в максимально далекой от культуры трансцендентального подозрения оптике социальной антропологии: ни И. Утехин, ни Н. Ссорин-Чайков не ищут подлинных мотивов «над» или «под» словами своих информантов. Они описывают подозрение так, как оно проявляется в собранных интервью. Соответственно, нам вовсе не требуется быть «подозрительными социологами», чтобы увидеть в подозрении некоторую основу социальных взаимодействий. Скорее, даже наоборот. Социальное и трансцендентальное подозрение относительно независимы друг от друга.

Пожалуй, самое яркое исключение из этого правила – Ирвинг Гофман. В его работах каждый компетентный социальный актор – не только умелый исполнитель своей роли, но и разведчик, стремящийся скрыть от других некоторое положение вещей, и контрразведчик, находящийся в непрестанном поиске достоверной информации об остальных агентах. (Отсюда значимость идеи «containment» – удержания друг друга «под колпаком».) Отвечая на ключевой для фрейм-анализа вопрос «Что здесь происходит?», люди вынуждены давать оценку происходящих событий в категориях их подлинности/сфабрикованности. («Именно с этим влиянием связано одно из базовых понятий — подозрение. Чувство подозрения возникает у человека, когда он, правомерно или нет, начинает думать о том, что деятельность, в которой он участвует, конструируется без его ведома и ему не дают возможности вникнуть в тот фрейм, который определяет его деятельность» [6]). И если подозрение подтверждается, легитимность самой «игры» оказывается под вопросом: «Понятно также, что, если во время игры в бридж у членов одной команды появляется тайный код для обмена информацией о своих картах, нужно ожидать, что жульничество получит всеобщее распространение, всеобщим также будет подозрение – обоснованное или нет, – что все мошенничают, а отсюда всеобщее подозрение – неважно, правильное или нет, – что все подозревают» [7].

Однако это – социальное подозрение, которое Гофман рассматривает чуть ли не как универсальный атрибут любых структурированных взаимодействий. Нетрудно также заметить, что и сама позиция создателя фрейм-анализа в отношении к повседневным социальным «игрокам» пронизана трансцендентальным подозрением. Гофман, который по воспоминаниям его бывших студентов иногда обнюхивал малознакомых людей, чтобы составить о них более полное представление, держит на подозрении весь социальный мир. Он описывает пассажиров, ожидающих автобуса на остановке, так, как если бы каждый шаг каждого из них был хорошо продуманной и заранее спланированной операцией спецслужб.

А теперь сделаем следующий шаг и сформулируем вопрос иначе: что составляет единство различения трансцендентального и социального подозрения?Что – при всех различиях избирательной подозрительности социолога и тотальной подозрительности социальных агентов – объединяет эти два феномена? Ответ был дан выше Луманом: фокусировка на мотивах. Мы подозреваем людей (в лицемерии). Мы подозреваем ситуации (в сфабрикованности). Далее мы будем называть такую специфическую форму социологического «подозрения мотивов» параноидным подозрением. Параноидное подозрение может быть трансцендентальным и социальным, но оно всегда нацелено на обнаружение «двойного дна» в действиях людей. Куда более фундаментальным является иной тип подозрительности, который мы здесь – для сохранения терминологического единства – будем называть шизоидным. Оно состоит в обнаружении «двойного дна» у самой окружающей действительности, воспринятой обезличено. Это острое чувство неподлинности всего происходящего, хорошо знакомое писателям, философам и людям, страдающим психическими отклонениями.

Самые яркие примеры такого типа шизодной подозрительности мы найдем в литературе. Одна из героинь Милана Кундеры, пражская художница, воспитанная в духе социалистического реализма, объяснила свое творческое становление на любопытном примере: «Она откуда-то вытащила старый холст, на котором была изображена стройка металлургического завода. Она писала его в ученические годы, когда в Академии требовали самого точного реализма (нереалистическое искусство, считалось тогда, подрывает устои социализма), и Сабина, увлеченная спортивным духом пари, стремилась быть еще строже своих учителей – она писала картины так, что мазки кисти были на них совершенно невидимы, и они становились похожими на фотографии.

- Эту картину я испортила. Капнула на нее красной краской. Сперва я ужасно переживала, а потом пятно мне понравилось, оно походило на трещину. Словно стройка была не настоящей стройкой, а треснувшей театральной декорацией, на которой стройка всего лишь нарисована. Я начала играть с этой трещиной, расширять ее, придумывать, что можно было бы увидеть позади нее. Так я написала свой первый цикл картин, который назвала «Кулисы».
Естественно, я никому их не показывала. Меня тотчас бы выгнали из Академии. На первом плане всегда был совершенно реалистический мир, а за ним, словно за разорванным полотном декорации, виднелось что-то другое, таинственное и абстрактное. Впереди была понятная ложь, а позади непонятная правда» [8].

Героиня Кундеры не ищет «двойного дна» в действиях людей, она не подозревает их в лицемерии, не обнаруживает тайных мотивов за поступками окружающих. Она переживает неподлинность окружающего ее мира как такового. Шизоидное подозрение не ограничивается людьми; даже здания для него – не более чем декорации в неизвестном спектакле. Это та же установка, которая доводит до самоубийства набоковского шахматиста Лужина, разглядевшего в череде на первый взгляд никак не связанных между собой событий (поворот трамвая, случайная встреча etc.) ходы в шахматной партии с неизвестным, трансцендентным разумом.

Редукция шизоидного подозрения к параноидному – привычный сюжетный ход в популярной литературе и кино. Герой обнаруживает странность происходящего, начинает сперва подозревать заговор против себя лично, затем приходит к мысли о неподлинности окружающего его мира как такового, сомневается в собственной психической адекватности и, наконец, выясняет, что его первоначальные подозрения справедливы – он вменяем и адекватен, мир не утратил своей онтологической весомости, а заговор на самом деле имеет место (См. фильмы «Шоу Трумана» с Дж. Керри и «Игра» с М. Дугласом). И, тем не менее, шизоидное подозрение является куда более фундаментальной установкой. В его основе лежит онтологическое сомнение – отказ признавать видимое действительным. (Ирвинг Гофман пытается радикально развести «подозрение» и «сомнение», но различение, которое он предлагает для целей нашего рассуждения, здесь не релевантно [9].)

В шизоидном подозрении мы также можем различить трансцендентальную и социальную логики. Социальное шизоидное подозрение – это то, что заставляет кундеровскую Сабину видеть «обратную сторону вещей», а набоковского Лужина – признать свое экзистенциальное поражение неведомому противнику. Человек, ежедневно подвергающийся воздействию пропаганды, может отнестись к реальности «на экране телевизора» в модусе параноидного подозрения – он знает, что за словами журналистов скрываются навязанные «темники» и спущенные сверху интерпретации, он легко обнаруживает пропагандистские клише в словах аналитиков и комментаторов. Он понимает, что все это – не более чем маскировка чьих-то подлинных мотивов. Он даже может догадаться – чьих. В модусе шизоидного подозрения адресат отсутствует. На подозрении находятся не отдельные интерпретации и журналисты, а демонстрируемая реальность как таковая. События лишаются онтологического статуса. (Была ли на самом деле война в Ираке? Имела ли место в действительности высадка астронавтов на Луне?) При всем различии двух модусов подозрения они объединены установкой «Что за этим кроется [на самом деле]?».

Так же как трансцендентальное параноидное подозрение – удел социологов, трансцендентальное шизоидное подозрение – прерогатива философов. Начиная с платоновского мифа о пещере и вплоть до структуралистской одержимости поиском глубинных структур, мы можем выделить ряд философских стратегий обнаружения неподлинности видимого мира. В конечном итоге, шизоидное подозрение – это специфическая версия философской онтологии множественных миров; специфическая – потому что видимый мир признается не просто одним из множества возможных сегментов реальности, но и наименее «онтологически достоверным» ее сегментом.

Можно выделить три стратегии «сопротивления подозрению». Первая – наименее радикальная – признание за каждым из миров собственной логики и суверенитета по отношению ко всем остальным. Да, есть «скрытые мотивы» и «скрытые реальности». Но они не лучше и не хуже того мира, который дан нам непосредственно.

Вторая – противопоставление марксистскому вопросу «Что за этим кроется?» витгенштейновского вопроса «Что происходит?». Отсюда признание видимого и описуемого событийного ряда единственной подлинной реальностью, суверенной «реальностью на поверхности». И наконец, третья стратегия – отказ видеть мир в категориях суверенных или полусуверенных «порядков существования». Отказ различать поверхность событий и то, что за ними стоит. Не просто уравнивание в правах демонстрируемого и сокрытого, а устранение самой границы между ними.
Что дает каждая из стратегий «сопротивления подозрению»? К этому вопросы мы вернемся в следующем тексте.

1. Луман Н. «Что происходит?» и «Что за этим кроется?». Две социологии и теория общества // Теоретическая социология: Антология / Под ред. С.П. Баньковской. Т. 2. М.: Книжный дом «Университет», 2002. С. 320.
2. Маркс К., Энгельс Ф. Собрание сочинений. Изд. 2. Том 5. М.: Государственное издательство политической литературы, 1956. С. 452.
3. Утехин И.В. Очерки коммунального быта. М.: ОГИ, 2004.
4. Ссорин-Чайков Н.В. Медвежья шкура и макароны: о социальной жизни вещей в сибирском совхозе и перформативности различий дара и товара // 2012. Т. 13. №2. С. 59–81.
5. Из рецензии М. Сафроновой на книгу В. Ильина «Драматургия качественного полевого исследования».
6. Гофман И. Анализ фреймов: эссе об организации повседневного опыта / Под ред. Г.С. Батыгина и Л.А. Козловой. М.: Институт Фонда «Общественное мнение», 2003. С. 180.
7. Там же. С. 294.
8. Кундера М. Невыносимая легкость бытия. СПб.: 2003.
9. Там же. С. 184.

Виктор Вахштайн
Автор - кандидат социологических наук, заведующий кафедрой теоретической социологии и эпистемологии РАНХиГС при Президенте Российской Федерации, профессор факультета социальных наук МВШСЭН.