Война и мир глазами евреев

Для большинства армия была первым опытом жизни в нееврейском окружении; даже призывники из больших городов, как правило, жили там среди еврейских родственников, друзей и знакомых. Чтобы быть как все, не привлекать к себе излишнего внимания, призывникам из Бруклина или Киева нужно было подавить свое еврейское «я» во всех его проявлениях: в речи, жестикуляции и мимике, в бытовых и культурных предпочтениях. Но не все можно было изменить: тела многих советских военнослужащих-евреев были помечены обрезанием, грозившим смертью попавшим в плен. К. Ахиезер вспоминает, как столкнулся с двумя узниками-молдаванами, выслеживающими обрезанных военнопленных в надежде на немецкую награду[4].

Обрезание не было безусловным признаком еврейства в американской армии[5]. Знаком отличия для большинства евреев, в особенности для рядовых, был носившийся на шее армейский жетон с выгравированной буквой «Н» (Hebrew)[6]. «Н» ассоциировалась с иудеями Ветхого Завета и не несла в себе тех дискриминационных коннотаций, которыми было нагружено слово «Jew».

Многие советские ветераны-евреи описывают свои отношения с товарищами по оружию как миролюбивые и дружеские: «мы были как одна семья». Тем не менее некоторым пришлось столкнуться с враждебностью солдат, никогда в своей жизни не встречавших евреев, но с чужих слов усвоивших бытовавший в народе антисемитизм. Сосед по окопу сказал однажды М. Слуцкеру «Вот мы тут все лежим, а почему ни одного жида нет?» Тот ответил: «Я жид, а ты даже не знаешь, кто с тобой рядом лежит»[7] (рассказывая этот эпизод, Слуцкер называет русского солдата «а фоньке»[8]).

Антисемитизм в Красной Армии отчасти объяснялся присутствием множества бывших крестьян со всей гаммой отрицательного отношения к евреям: от бытового антисемитизма до негодования, вызванного ролью евреев в советской политике, в том числе в непопулярных антикрестьянских мерах. Бывший танкист и участник Сталинградской битвы вспоминает, как во время кампании по реквизиции продовольствия он в группе с еще двумя членами партии и одним военным, размахивая револьвером, отнимал у крестьян зерно, угрожая в случае неповиновения разрушить их избы[9]. К тому же немцы осыпали войска пропагандистскими листовками, в которых евреев обвиняли в развязывании войны, большевистском терроре, коллективизации и Голодоморе. Чувство собственной уязвимости усиливалось по мере наступления, когда военнослужащие-евреи столкнулись с немецкой антиеврейской пропагандой в оккупированных районах, лагерями уничтожения и добровольным участием гражданского населения в геноциде.

В американском случае нелюбовь к евреям объяснялась как христианской юдофобией, так и недовольством стремительным ростом их численности[10] и быстрым восхождением по социальной лестнице. У многих солдат-неевреев не было мотивации воевать в Европе (война с Японией не подвергалась сомнениям, популярным лозунгом было «Отомстим за Перл-Харбор», а не «Отомстим за Польшу»). Нередки были попытки избежать призыва и членовредительства; многие считали, что эта война нужна только евреям. Как вспоминает Л. Фальштейн, на тренировочной базе, куда он попал перед отправкой в Европу, поговаривали: «Мы воюем из-за евреев», «Еврейский Рузвельт втянул Америку в войну»[11].

Девяносто процентов американских евреев голосовали на выборах 1940 года за Рузвельта, считавшего необходимым вступление в войну; республиканцы стояли на изоляционистской позиции и вступать в войну считали неправильным. Хотя многие призывники-евреи видели месть гитлеризму своим личным делом, готовность евреев сражаться в армии подвергалась сомнению антисемитски настроенными слоями общества. Фальштейн, чей старший брат ушел добровольцем на фронт, а сестра и мать перешли работать в оборонную промышленность, жалел, что он еще молод, чтобы воевать. Достигнув призывного возраста, он ушел добровольцем с первого курса университета[12]. На тренировочной базе сержант обзывал его «еврейским студентом» и превратил жизнь в ад. Один профессор нью-йоркского Сити-колледжа в шутку утверждал, что боевая песня бруклинских евреев гласит: «Вперед, воины-христиане! Мы снабдим вас униформами!»[13]

Известно, что в интендантской службе американской армии был такой же процент евреев, что и в других родах войск. По Красной Армии такая статистика недоступна; тем не менее считалось, что евреев среди интендантов было немало. В романе В. Некрасова «В окопах Сталинграда» (1946) фигурирует «начфин, симпатичный, подвижной и всем интересующийся Лазарь»[14]. А. Шапиро вспоминает, как в 1945 году по дорогам Венгрии ездили советские армейские грузовики, на бортах которых были написаны фамилии — преимущественно еврейские (из соображений конспирации запрещалось писать на грузовике номер военного подразделения, и для идентификации писали фамилию начальника техобслуживания). Евреев нередко обвиняли в барышничестве, считалось, что евреи-снабженцы живут припеваючи, уклоняясь от службы на передовой. Начальнику военного склада, на котором служил Г. Слуцкер, не раз приходилось выручать своего подчиненного от приезжего горячего командира, приказывающего еврею отправляться в боевую часть. А в одной американской армейской частушке пелось:

Первый, кто потопил вражеский корабль, — Колин Келли,
Первый, кто ступил на вражескую землю, — Роберт О'Хара
Первая, кто потеряла пять сыновей, — миссис Сулливан, <…>
Первый сукин сын, раздобывший четыре новые шины, — Натан Гольдштейн[15]

Говорили также, что евреи не только наживаются на военных контрактах, но и отсиживаются в тылу, спасая свою жизнь. В США можно было услышать, что «евреи сражаются в тылу». В Москве в феврале 1943 года на заседании Еврейского антифашистского комитета И. Эренбург докладывал о распространении в стране антисемитских настроений под лозунгом «евреев никто не видел на фронте». Часто говорили, что «евреи воюют на Ташкентском фронте». Связь между евреями и Ташкентом в этой ядовитой насмешке не случайна. В Ташкент был эвакуирован целый ряд научных и просветительских организаций, в которых работало много евреев, в том числе еврейские театры Москвы, Киева и Одессы. К концу 1941 года большинство эвакуированных в Узбекистан — 63% — были евреями; совместно с сосланными туда в 1940 году евреями из аннексированной Восточной Польши они образовывали большинство среди неазиатских народностей узбекской столицы[16]. И уже в августе 1942 года Берии докладывали о росте антисемитизма в республике[17].

Оскорбительный стереотип еврея-слабака и труса не был редкостью в обеих армиях. «Хочешь смыться из армии?» — спрашивали Фальштейна. Образ прячущегося за чужими спинами малодушного и хитрого еврея парадоксальным образом сосуществовал с уникальной стойкостью евреев в отступавших советских войсках, «таявших» по ночам за счет дезертирства. Когда Ш. Цалюк в группе из 600 киевских призывников добрался для отправки на фронт до Сталина (Донецк), оказалось, что больше половины русских и украинских новобранцев вернулись назад в оккупированный Киев. Позже Цалюк попал в группу, отобранную из курсантов Омского минометного училища, для учебы на командиров «Катюш». По его словам, большинство в этой группе из 200 человек были евреями, потому что «хорошо учились и были преданы Родине»[18].

Преданность Родине была одной из причин, побуждавших евреев воевать, второй было желание отомстить за геноцид. На вопрос, воевали ли они как советские граждане или как евреи, все ветераны отвечали: «Как советские граждане и как евреи» (американские ветераны тоже говорят о своей лояльности и США, и еврейскому народу). Солдаты-евреи Литовской дивизии шли в атаку со словами «За Родину, за Сталина!» по-русски и «Братья, за наших отцов и матерей!» (Бридер, фар унзере татес ун мамес!) на идише[19]. Со словами «Я — еврейка» военврач Е. Фидзель отказалась оперировать немецкого военнопленного[20]. Н. Резник, узнав, что солдатам из его батареи не велено кормить взятых в плен венгерских евреев, присланных в район Каменец-Подольского рыть окопы для немецкой армии («Ну их к черту, нечего было к нам лезть»), кричит: «Я такой же еврей, как они!»[21]

Преданность евреев Советскому Союзу и невозможность для них коллаборационизма с фашистами могли служить причиной поручения им особо трудных заданий. Предлагая назначить A. Наделя заместителем командира взвода разведчиков, замполит его стрелкового полка сказал: «Надель — еврей; ручаюсь, что он не сдастся немцам»[22]. Во время Сталинградской битвы летчик Л. Овсищер был назначен воздушным парламентером: он должен был, снизившись над противником до высоты 200 м и барражируя, будучи при этом отличной мишенью, зачитывать войскам 6-й армии Паулюса условия капитуляции. Генерал-лейтенант Галаджиев, давая Овсищеру такой приказ, сказал: «Героя получите». Овсищер совершил 24 «парламентерских» вылета и не был награжден. Галаджиев, которого он встретил на офицерском вечере по поводу победы под Сталинградом, удивился: «Но ведь командующий (Донским фронтом — Рокоссовский) приказал наградить вас особо…»[23] Овсищер считает, что армейское руководство не захотело дать орден еврею; многие ветераны уверены, что были обойдены наградами из-за своей национальности[24]. После возвращения с фронта оказалось, что их позиция в советском обществе изменилась за время войны. В русскоязычных изданиях избегали писать об участии евреев в войне и об их судьбе на оккупированной территории. Послевоенная советская идеология была выстроена вокруг «русской идеи» — представления о том, что пассивный в мирное время русский национальный характер актуализуется в критической ситуации войны. Разбуженный страданиями русского населения «народный дух» сокрушил гитлеровскую Германию; евреи в этом контексте были неуместны.

Евреи в американской армии тоже почувствовали новое отношение государства, выразившееся в поведении командования. Армия США предложила во­ен­но­слу­жа­щим-ев­реям новый взгляд на интеграцию в американское общество: экуменическую иудеохристианскую концепцию религии, которой придерживались (во всяком случае официально) армейские капелланы. Это видение объединяло католицизм, протестантизм и иудаизм в демократическую библейскую религию, исповедовавшую отцовство Б-га, братство людей, личное достоинство каждого человека и «положительные этические стандарты правоты и ошибочности», существующие помимо «воли конкретного человека»[25]. Постепенно был выработан «Типовой регламент» (Stan­dard Ope­ra­ting Pro­ce­dure) — общая платформа иудеохристианского богослужения; капелланская школа при Гарвардском университете обучала еврейских, католических и протестантских капелланов универсалистской версии бого­служения.

Символом новой демократической религии стала гибель в феврале 1943 года четырех капелланов: протестантов Д. Фокса и Л. Полинга, католика Д. Вашингтона и реформистского раввина А. Гуди — на борту протараненного немецкой подводной лодкой военного судна-перевозчика «Дорчестер». Капелланы успокаивали солдат на палубе уходящего под воду «Дорчестера»; отдав свои спасательные жилеты тем, у кого не оказалось собственных, они утонули вместе с кораблем. Газеты описывали это событие как победу товарищества над религиозной рознью. Посмертно все четверо были удостоены высшей американской награды за мужество[26].

Хотя такой взгляд на религию не избавлял от нацио­нальных и религиозных предрассудков, идея универсального иудеохристианства служила «общим знаменателем» в процессе интеграции евреев в армию. Капеллан-раввин со знаком скрижалей и магендавида в петлице мог произносить проповедь для военнослужащих-христиан. Капеллан-христианин, надев ермолку, мог вести на иврите пасхальный седер.

В фильме 1943 года «Дневник Гвадалканала» ясно видна религиозная доктрина Вооруженных сил США. В одном из эпизодов два морских пехотинца благоговейно распевают гимн «Скала спасения» во время протестантского богослужения, совершаемого католическим священником в полном облачении. Один из них говорит другому: «Здорово поешь, Сэмми!» Второй отвечает: «Еще бы, мой отец — кантор»[27]. Д. Моргенштерн, лидер американского реформизма, заявил в 1942 году, что «у христианства и иудаизма <...> общие надежда и миссия; у них общий враг; они должны достичь общей победы или встретить общую смерть»[28]. Командовавший во время войны союзническими войсками в Европе генерал Д. Эйзенхауэр объяснял журналистам после встречи с маршалом Г. Жуковым в 1952 году, что, в отличие от советского равенства, американское основано на иудео-христианской идее равенства людей перед Б-гом[29]. Это равенство чувствовали и те военнослужащие-евреи, которым в 1944 году армейское религиозное руководство предложило провести службу на Йом Кипур в Аахенском соборе, и те, что видели в только что освобожденном Дахау плачущего капеллана-католика, читающего на иврите кадиш.

Инженер-подполковник бронетанковых войск А. Зарецкий вспоминает:
В один из осенних дней я поехал в штаб фронта (это был штаб 1-го Украинского фронта в Вене). Закончил все, зачем приехал, и вышел на улицу с подполковниками Левинсоном и Когелем — они руководили 2-мя из 4-х отделов управления бронетанковых войск. <...> Идем по Мейдлингу — нам навстречу двое гражданских средних лет. Подошли и по-немецки спрашивают: «Извините, простите нас, нет ли среди вас евреев?» Мы улыбнулись. Отвечаю аф идиш: «Драй идн». Они обрадовались: «Сегодня Рошешонэ, и мы вас приглашаем на праздник в синагогу. Нас специально послали поискать русских евреев-офицеров».

— Мы с удовольствием пойдем, но сначала переоденемся, нельзя же прийти в синагогу с крестами (у меня один орден — чешский крест, у Левинсона два — один чешский, один польский).

— Нет, ни за что. Эти кресты — наши спасители.
— Мы их подвернем.
— Нет, пускай так будут.

...Вводят нас в небольшую синагогу, все встали и подошли к нам... Подошел раввин, представился, поблагодарил за приход:

— Вы хотите присутствовать на молитве?
— Да, с удовольствием, мы уже много лет не были в синагогах, с удовольствием присоединимся. У вас есть молитвенники на идише?[30]

Нелегко представить себе евреев-подполковников в форме в синагоге, с сидурами в руках, до войны, особенно если вспомнить масштаб предвоенных репрессий в армии[31] и бдительность армейских Особых отделов[32].

Вернувшимся с фронта евреям-военным быстро стало ясно, что мученичество еврейского гражданского населения под немецкой оккупацией умалчивается в официальной военной истории. В подольском местечке Борщаговка, где были расстреляны родители военврача Р. Карп, на устроенной фашистами на территории еврейского кладбища скотобойне после освобождения так и продолжали забивать скот[33].

Холокост и не мог стать частью официальной советской военной истории. Евреи составляли меньше 2% населения СССР, а русские — больше 50%, при этом число жертв среди еврейского гражданского населения — 2,6 млн человек — было выше числа русских жертв. Дело не только в стремлении руководства выстроить государственную идеологию вокруг идеи русского народа; 1,6 млн евреев были уничтожены на территориях, оккупированных СССР в 1939–1940 годах. Советская пресса держала этих евреев в неведении касательно расовой политики нацистских союзников, ничего не было сделано для их эвакуации, советская армия в панике их покинула — более четверти европейских жертв Холокоста были недавними гражданами Польши, Румынии и балтийских стран, жителями территорий, захваченных СССР по договору с правительством Гитлера. Придание гласности статистике Холокоста привлекло бы внимание к той части предвоенной истории, которую надлежало забыть[34].

Память о геноциде не только вызывала нежелательные воспоминания. Уничтожить так быстро такое количество евреев фашистская армия, рвущаяся на восток и оставляющая минимум солдат в тылу, могла только при помощи местного населения. Массовый коллаборационизм с нацистами на Украине, где население не забыло коллективизацию и голод 1930–1932 годов; в Белоруссии, где расстреливали поляков и сажали белорусскую элиту; в аннексированной Восточной Польше и Прибалтике, где в мае 1941 года НКВД провел массовую депортацию зажиточного и просвещенного населения в Среднюю Азию, доказывал враждебность населения к советской власти. Кроме того, память о геноциде евреев порождала сомнения в «этнических чистках», ставших привычными за годы войны переселениях «народов-изменников».

Руководство СССР поддерживало проеврейские настроения во время войны, когда сочувствие заграничных евреев оборачивалось миллионами долларов военной помощи. В удостоенной в 1943 году Сталинской премии повести Б. Горбатова «Непокоренные» Тарас Яценко, образцовый пролетарий, низко кланяется встреченному на улице доктору Фишману с шестиконечной звездой на рукаве. На вопрос доктора, кому он кланяется, Тарас отвечает: «Вам, Арон Давидович, вам и мукам вашим»[35]. В 1942 году был создан Еврейский антифашистский комитет, начавший свою деятельность с публикации «Воззвания к евреям всего мира», и печатный орган комитета газета «Эйникайт». В 1943 году С. Михоэлс и И. Феффер были посланы с выступлениями о Холокосте в Америку, Мексику, Великобританию и Канаду (эта поездка собрала 33 млн долларов, а также военное обмундирование, санитарные машины, продовольствие и другую помощь). Статьи И. Эренбурга об убийстве еврейского гражданского населения печатались в советских внутренних и международных изданиях. От лица ЕАК, в сотрудничестве с американскими еврейскими организациями, И. Эренбург и В. Гроссман собрали свидетельства очевидцев геноцида — «Черную книгу». Она была опубликована в 1946 году в Нью-Йорке; русский набор «Черной книги» был уничтожен в 1948-м. В обвинительном заключении по делу ЕАК (апрель 1952-го) утверждалось, что <в «Черной книге»> евреи обособляются в отдельную, противопоставляемую другим народам категорию, преувеличивается вклад евреев в мировую цивилизацию, концентрируется внимание исключительно на жертвах, понесенных евреями во второй мировой войне, и, таким образом, протаскивается мысль, что гитлеризм представлял угрозу якобы только для евреев, а не для всех народов и мировой цивилизации[36].

В областях, где было погублено 1,6 млн еврейского гражданского населения, памятники Ленина ставились на пьедесталах из еврейских надгробных камней[37]. На обелисках на местах расстрелов вместо шестиконечной звезды устанавливали пятиконечную.

В 1944 году еще было допустимо для руководства ЕАК ходатайствовать о создании еврейской автономии в Крыму; необходимость этого мотивировалась исключительностью еврейских жертв. В сентябре 1945 года С. Михоэлс еще мог прийти на выступление в Киеве с хрустальной вазой, полной праха расстрелянных в Бабьем Яру[38]. В 1948-м Михоэлс был убит в инспирированной автомобильной катастрофе. За этим последовал роспуск ЕАК и — в 1952 году — расстрел еврейских писателей. О Холокосте теперь полагалось забыть.

Военный летчик Л. Овсищер, навещая своих родителей в Богушевске в 1959 году, присутствовал на торжественном перезахоронении на центральной площади города останков 16 погибших во­и­нов-осво­бо­ди­те­лей (в соответствии с декретом ЦК партии о перезахоронении останков вои­нов-осво­бо­ди­те­лей). Одновременно с торжественным митингом группа старых евреев выкапывала из земли детские черепа, чтобы перезахоронить их на кладбище; никто не обращал на них внимания. Овсищер позвонил в обком партии, чтобы узнать, почему не перезахораниваются 116 расстрелянных местных евреев, и получил ответ: «Если бы нужно было, нам бы сказали. Что вы сравниваете: это воины, а тут простые граждане».

На идише, на котором могла читать только небольшая часть оставшихся в живых, память о Холокосте продолжала существовать; надписи на памятниках на идише говорили об убитых евреях. Но из русского языка стерлось само слово «еврей» — вместо него употреблялись эвфемизмы или неловкие намеки. «У меня было три минуса, — вспоминает бывший узник Бухенвальда Э. Альперин, — был в плену, был в концлагере и 5-я графа»[39]. «Вы ведь понимаете, кто я?» — говорил К. Ахиезер начальнику отдела кадров, имея в виду свою национальность. Многие вернувшиеся с фронта евреи не смогли поступить в вузы; многих с позором выгнали с работы в период «дела врачей». Военврача Е. Фидзель, отвечавшую за эпидемиологическую службу в освобожденном Освенциме, снимают с работы в одесской больнице со словами: «Чтобы духу твоего здесь не было. Будешь идти по этой улице — переходи на другую сторону». Слово «еврей» по-прежнему звучало «правильно» в названии Еврейской автономной области, в точности так, как планировал в 1941 году министр оккупированных восточных территорий рейха.

Для евреев в американской армии все было по-другому. Они меньше страдали от посттравматического состояния, ведь война в Западной Европе была мягче, им не пришлось видеть разрушенных городов и деревень своей страны, замордованного гражданского населения. Их армейская жизнь была хорошо организована, с системой выходных и отпусков. Им не пришлось сталкиваться с лагерями уничтожения: освобожденные союзниками концлагеря были местом каторжных работ, а не фабриками смерти. К попавшим в плен относились несравненно лучше, и даже военнопленные-евреи зачастую оставались в живых.

В свете межконфессионального равенства евреи в послевоенной Америке отказывались мириться с проявлениями антисемитизма, которые они терпели до вой­ны: с квотами на прием в университеты и медицинские школы, с наймом на работу «только христиан». В августе 1945 года Американский еврейский конгресс создал Комиссию по закону и гражданскому действию (Commission on Law and Civil Action). Целью комиссии была борьба за гражданские права — «полное равенство в свободном обществе». В результате войны евреи по-новому поняли свое место в Америке. Даже «Н» на армейском жетоне в 1955 году была заменена на «J»: слово «Jew» потеряло свои унижающие коннотации. Евреи оказались неотъемлемой частью Америки: их финансовое и экономическое влияние выросло за годы войны, иудаизм стал необходимой частью американской религии, а Холокост — частью востребованного прошлого.

Йом Кипур 5705 года был доказательством поражения нацизма для американских солдат и офицеров в Аахен­ском соборе; советским офицерам, на Рош а-Шана 5706 года оказавшимся в венской синагоге, тоже казалось, что антисемитизм после войны невозможен…

Юлия Бернштейн