Жизнь женщины в средневековой Европе
Стоит нам обратиться к позднему Средневековью, и сведения о европейцах — особенно западноевропейцах — множатся в геометрической прогрессии. Судебные протоколы из итальянских городов дошли до нас сотнями тысяч, финансовые записи английского правительства примерно в тех же объемах. Более того, распространение грамотности привело к тому, что письменные документы стали уделом самых разных социальных слоев — вплоть до самых низов, ремесленников и иногда крестьян. Все чаще тексты писались не на латыни, то есть приближались — хоть и не полностью — к разговорной речи этих людей. В результате нам становится проще разобраться в культурных ценностях и обычаях большинства, не относящегося к высшим слоям общества, и подробнее исследовать не связанные с религией моральные установки элит. […] Начнем мы с примера религиозного нововведения, которое затрагивало женщин, и с реакции на него, чтобы пролить свет на более широкие представления того периода, касающиеся, прежде всего, женских гендерных ролей.
Перед нами предстает будущая святая Екатерина Сиенская (скончалась в 1380 в возрасте 33 лет). Ее достижения и самобытный жизненный путь позволяют судить, насколько возможно было в ее время для женщины оказаться на ведущих ролях. Она родилась в зажиточной семье красильщиков, принадлежавших в Сиене к средним слоям элиты — в 1360-х годах из этой же прослойки происходили некоторые городские лидеры. Согласно ее биографу, она была у ее матери двадцать третьим ребенком, из которых до взрослого возраста дожили только пятеро. В юности она стала отказываться от пищи и к 1370-м годам не ела почти ничего. Весьма вероятно, что основной причиной ее смерти в 1380 году оказалось принятое незадолго до этого решение на месяц отказаться от воды. Кэролайн Байнум убедительно доказывает, что это решение — и связанные с ним физические симптомы, такие как сонливость и крайности в пищевых предпочтениях, вроде питья гноя, — нельзя списывать на анорексию, его необходимо рассматривать в контексте сложных отношений с пищей, с причастием и кровью Христовой, характерных для женщин, посвящающих себя Богу.
Екатерина, которая отказалась и от брака и несколько лет провела в затворничестве в своей комнате, определенно не видела для себя иного предназначения, кроме духовного и подвижнического. Это стало понятно довольно рано, и в 1360-х у нее имелись наставники из доминиканского ордена (базилика Сан-Доменико в Сиене и сейчас высится над тем районом, где жила Екатерина). К 1374 году она официально вступила в орден, привлекла внимание папы, и ее духовником был назначен генеральный магистр доминиканцев, который впоследствии написал самое подробное ее жизнеописание. У всех крупных религиозных деятелей женского пола имелся мужчина-духовник, чьи записи, переосмысляющие их жизнь в парадигме мужского восприятия, зачастую оказываются единственным источником сведений об их деятельности. Однако о Екатерине нам известно не только из вторых рук, поскольку до нас дошло свыше 380 ее писем и богословский труд, все на итальянском — если она и владела латынью, то слабо.
В сочинениях видна ее самобытная приземленная метафоричность (например, отождествление божественной природы Христа с вином в открытой винной бочке, которым можно напиться пьяным, или сравнение двойственности его природы — соединения в нем божественного и человеческого — с привитым деревом). Она активно участвовала в тосканской и папской политике, много ездила по итальянским городам; ее считали достаточно влиятельной в политическом и нравственном отношении фигурой, чтобы убедить папу Григория XI вернуть престол из Авиньона, где он тогда располагался, в Рим, что папа и сделал в 1377 году. В Сиене с ней тоже считались, хотя она далеко не всегда отстаивала интересы действующего сиенского правительства. Кроме того, она окружила себя свитой из влиятельных сиенцев, которую называла своей семьей — famiglia (она была их mamma; перенос образа семьи в политику позволял ей обращаться к папам римским babbo — «папуля»). На Екатерину часто смотрели с подозрением, как и на других религиозных деятельниц, которые настораживали современников самостоятельно — вне брака или стен монастыря — заработанным высоким статусом. Екатерине не раз приходилось представать перед церковным судом. Как и другие религиозные деятельницы, она была признана святой не сразу, ее канонизировали только в 1461 году, по решению папы-сиенца.
Тем не менее в последние шесть лет своей жизни дочь ремесленника, не знавшая латыни — стандартного языка политики, была значимой политической фигурой в Сиене, Флоренции, Риме и Авиньоне. Суровой аскезы и сильной харизмы, которая отчетливо ощущается в письмах, для этого оказалось достаточно.
[…] Главным отличием позднего Средневековья я бы назвал, скорее, усиление двойственности. Патрилинейность лишала женщин права наследования, но давала им больше власти как вдовам-матерям. Университетское образование и профессионализация знания оставляли женщин за бортом, но устойчивое распространение грамотности среди светского населения открывало им доступ к книгам (женщины-писательницы были всегда, а матерей, в частности святую Анну и Деву Марию, в позднесредневековых сочинениях изображали обучающими детей чтению). Города отстраняли женщин от управления, от покровительства гильдии и зачастую от ремесла, где они главенствовали прежде, но предоставляли им немыслимую для других мест возможность наняться на работу и иногда разбогатеть. Церковная иерархия наделяла большей властью мужчин, давших обет безбрачия, но светская набожность создавала — пусть и ограниченное — пространство для эмоциональной женской религиозности. Основной предпосылкой к этой двойственности служило уже наблюдавшееся нами экономическое развитие: усложнение экономики влекло за собой разного рода неоднозначность. И именно там, где сложность и двойственность создавали простор для прагматических решений, женщинам в общем и целом успешнее удавалось выторговать себе пространство для притязаний на ведущие роли. Для сравнения: в обществе с более четкими границами — как в эпоху Реформации, например, или позже, во времена Французской революции — выкроить такое пространство в промежутке между начальным периодом нововведений и более поздним, когда неизбежное усложнение позволяло вновь развернуться шире, было труднее.
Именно при таких обстоятельствах выдвинулась как писательница и философ Кристина де Пизан (ум. ок. 1430), когда в 1390 году умер ее молодой муж и ей пришлось самой кормить семью в Париже, со всеми вытекающими для вдовы трудностями с закреплением своих прав на собственность покойного супруга. Справившись, она стала зарабатывать на жизнь нетривиальным способом — писать стихи и прозу на заказ. Вряд ли ей удалось бы этим заняться, не будь она дочерью придворного астролога короля Франции Карла V и вдовой известного королевского секретаря, а значит, несмотря на бедственное финансовое положение, обладательницей нужных связей. Но ей совершенно точно не удалось бы преуспеть на литературном поприще, если бы не хорошее образование (в том числе знание литературы на латыни и итальянском, языке ее родителей) — лучшее, чем почти у любой из ранее упомянутых выдающихся женщин, что само по себе примечательно (кроме того, она могла пользоваться королевской библиотекой и вдохновлялась Овидием, Боэцием, Боккаччо и Фомой Аквинским).
Помимо прочего, она была на редкость одаренной поэтессой. В 1404–1405 годах Кристина Пизанская написала обширный трактат о враждебности мужчин к женщинам — «О Граде женском», в котором Разум, Праведность и Справедливость призывают ее построить город. Все три сходятся во мнении, что женщины оклеветаны мужчинами, а перечень образцов добродетели из прошлого (долгий перечень, в котором фигурирует и Гризельда) демонстрирует, что на самом деле женщинам свойственны кротость и преданность, а мужчинам — жестокость и похоть. Текст интересен независимостью мышления и гневным тоном — под ним охотно подпишутся (и подписываются) современные комментаторы, но нельзя не отметить и другое: хотя Кристина явно ставит женщин выше мужчин в нравственном отношении и приравнивает в интеллектуальном, во всех остальных областях она все же принимает обозначенные выше нормативные средневековые женские роли почти безоговорочно — мужчинам природой назначено руководить, женщина должна быть скромной и покорно сносить жестокость и злодеяния мужа. Она была такой же представительницей своего времени, как (хоть и в разных проявлениях) ее современница Екатерина Сиенская. Но ее пример как мыслительницы демонстрирует возможности, которые давало самообразование. […]
Иногда, работая с позднесредневековыми источниками, историки пишут об обнаружении или развитии «индивидуальности», но это ложный образ, поскольку восприятие себя как отдельной личности присутствует в любом обществе — и в его существовании, скажем, в каролингский период, не усомнится ни один исследователь, знакомый с текстами каролингской эпохи. Ширящийся круг социальных групп, подающих голос в позднем Средневековье, означал лишь распространение грамотности, никоим образом не влиявшее на мировоззрение и уж тем более на представления об «индивидуальности». Но если где-то в Средневековье и существовало общество, много рассказывающее нам об индивидуальной идентичности, это Исландия, поскольку в ее крестьянской среде, более чем где бы то ни было еще в средневековой Европе, именно личностные качества определяли успех и поражение. […]
Итак, в позднесредневековой культуре наблюдалось несколько четких тенденций: внутренняя противоречивость возникавших у женщин возможностей, появление все большего количества свидетельств (часто в форме художественного повествования) о культурных установках и обычаях ширящегося круга социальных групп, рост внутреннего единства социальных слоев и более четкое установление общественных границ, сопровождающееся усилением тревожности и потенциальной враждебности к аутсайдерам. Подоплекой этих тенденций служили более общие процессы: развитие экономики, что обусловило как расширение, так и сужение возможностей для притязаний женщин на ведущие роли (а также значительную социальную мобильность, как восходящую, так и нисходящую, что само по себе вело к более четкому обозначению социальных границ); устойчивое распространение грамотности, которое одновременно демонстрировало и обостряло растущее расслоение; а также противоречия и двойственность, связанные с укреплением централизованной и местной власти. Нет такого исторического периода, в котором крупные социокультурные перемены были бы обусловлены какой-то одной или несколькими причинами, однако эти три тенденции действительно характерны, прежде всего, для позднего Средневековья и подпитывались одна от другой. Со временем у властей и высшего сословия появлялись силы и ресурсы для ужесточения и расширения контроля, но при этом местные общества и уклады, в свою очередь развивавшиеся и усложнявшиеся, никакому контролю не подлежали. […]
Если у позднего Средневековья и есть характерная особенность, отличающая его от раннего, — это приобщение гораздо более широких слоев населения к политической деятельности, как поддерживающей власти, так и оппозиционной.
Другим следствием долгого экономического подъема и продолжавшегося, в том числе после Черной смерти, развития европейской экономики стало гораздо большее расслоение общества. Тех, кто претендовал на те или иные ведущие роли, наделяющие их полномочиями влиять на происходящее, стало больше. Земельная аристократия в самом широком понимании (то есть включая джентри и их аналоги в других странах Европы) начала пополняться еще в XI–XII веках, с причислением рыцарей и кастелянов к той или иной разновидности благородного сословия. Каждая элитная прослойка обретала собственный голос, как локального, так и общенационального значения. В 1100 году городская элита существовала разве что в Италии, Константинополе и мусульманской Испании, к 1400 году она заявляла о себе (зачастую довольно громогласно и помпезно) почти повсюду, при этом собственные притязания имелись и у менее привилегированных городских слоев. В отдельных случаях удавалось получить самостоятельную ведущую роль и горожанкам. Во многих странах громче стали и крестьянские голоса; после Черной смерти участились в том числе и крестьянские бунты. Итак, игроков на этом ячеистом общинном поле прибавилось. Их стало сложнее контролировать, против них приходилось вырабатывать новую политику, но и сами они порождали новые разновидности публичной сферы.
Крис Уикхем (Chris Wickham)