Владимир Грибов в Будапеште, или На руинах Серебряного века
Летом 2001 года в Будапеште состоялась международная конференция по физике высоких энергий под эгидой Европейского физического общества. На этой конференции было объявлено об учреждении награды для молодых ученых, специализирующихся по теории элементарных частиц. Награда называется «Медаль Грибова». На аверсе бронзовой медали, вычеканенной венгерским скульптором и медальером Имре Варга, можно увидеть трехчетвертное изображение головы человека, чей характерный острый профиль был знаком всем посетителям теоретических семинаров, проходивших в Ленинградском физико-техническом институте, а затем в Ленинградском институте ядерной физики (ЛИЯФ) в течение 60-х и 70-х годов прошлого века. Было сказано, что медаль учреждается в память о великом теоретике, одном из основателей современной физики элементарных частиц, Физическим обществом Венгрии – страны, с которой были связаны два последних десятилетия его жизни.
Владимир Наумович Грибов (1930–1997) принадлежал к генерации ученых, получивших образование вскоре после окончания Второй мировой войны, как раз когда железный занавес разделил некогда единый мир науки на две неравные части. В одной остались великие державы – Англия, Германия, Франция, Голландия, в которых научная традиция насчитывала столетия непрерывных усилий многих поколений исследователей, плюс Соединенные Штаты, успевшие к тому времени создать собственную сеть первоклассных университетов и получившиe в качестве военного трофея огромное количество ученых-эмигрантов из Старого света. А в другой части была Россия и ее сателлиты. В этой части мира отношение к культуре, науке, ее создателям и ее плодам в течение многих столетий было совсем иное.
В то время, когда в постнаполеоновской Европе Фарадей, Ампер, Гаусс открывали законы электромагнетизма, с помощью которых вскоре была осуществлена научно-техническая революция, изменившая лицо мира, в России Петр Яковлевич Чаадаев сочинял свои наполненные горечью «Философические письма», уязвившие умы и сердца многих поколений российской интеллигенции.
«...И вот я спрашиваю вас, где наши мудрецы, наши мыслители?...Исторический опыт для нас не существует; поколения и века протекли без пользы для нас... Одинокие в мире, мы ничего не дали миру, ничему не научили его; мы не внесли ни одной идеи в массу идей человеческих, ничем не содействовали прогрессу человеческого разума, и все, что нам досталось от этого прогресса, мы исказили... Ни одна полезная мысль не родилась на бесплодной почве нашей родины; ни одна великая истина не вышла из нашей среды; мы не дали себе труда ничего выдумать сами, а из того, что выдумали другие, мы перенимали только обманчивую внешность и бесполезную роскошь...»
За эти инвективы, опубликованные в 1836 году, Чаадаев высочайшим рескриптом был объявлен сумасшедшим без медицинского консилиума и без философского обсуждения существа вопроса. Однако уже через 60 лет Чаадаеву можно было веско возразить и по сути. Тургенев, Достоевский, Чехов и Толстой в литературе, Балакирев, Чайковский и Мусоргский в музыке, Менделеев, Ляпунов и Чебышев в науке – эти люди и внесли идеи, и содействовали прогрессу. Плоды их деятельности таки вошли в золотой фонд мировой культуры. А потом наступил российский Серебряный век с дягилевским Ballet Russe, потрясшим Париж, дивной музыкой Скрябина и Рахманинова и соцветием великих поэтов от Блока до Мандельштама... Но вот «в терновом венце революций» пришла эпоха, предощущение которой можно найти в тех же «Философических письмах»:
«В нашей крови есть нечто, враждебное истинному прогрессу. И в общем мы жили и продолжаем жить лишь для того, чтобы послужить каким-то важным уроком для отдаленных поколений, которые сумеют его понять...»
Здесь Чаадаев оказался истинным провидцем. Россия действительно преподала миру урок, поставив на себе эксперимент, результаты которого всем известны. Время отдаленных поколений еще не пришло, но последствия эксперимента расхлебывают ровесники революции, их дети и внуки. Одним из первых результатов Октябрьского переворота было уничтожение «буржуазной» культуры и быстрая трансформация того, что от нее осталось, в упрощенную систему соцреализма. Уцелевшие представители Серебряного века разлетелись по всему свету. Описание судеб этих людей и их потомков в эмиграции составляет существенную часть нашего издания. Те, кто остался в России и сумел уцелеть или не сразу погибнуть между жерновов ее истории, теперь составляют славу российской культуры ХХ века. Но мало кто отдаёт себе отчет в том, что российская наука тоже пережила свой Серебряный век, не менее великолепный, чем поэзия, музыка и архитектура в 10-е и 20-е годы. Только случилось это на 50 лет позже. Осколки этого великолепия тоже разлетелись по всему свету после крушения коммунистической системы, и бывшие звезды Московской, Ленинградской, Харьковской, Новосибирской научных школ по сей день населяют национальные лаборатории и университетские кампусы всех пяти континентов. Ленинградец Владимир Наумович Грибов был звездой мировой величины в теоретической физике второй половины прошлого века, и его жизнь, завершившаяся в 1997 году, при всей своей уникальности в каком-то смысле типична для «русскоязычных» физиков, составивших славу советской науки.
Жизнь В.Н.Грибова делится на три неравные части. Он окончил Ленинградский университет (ЛГУ) в 1953 г. и работал в ЛФТИ, а затем в ЛИЯФ, который отпочковался от Физтеха в 1971 г. В день своего 50-летия Грибов оставил Ленинград и переехал в Москву, где был принят (точнее – куда был приглашен) на работу в Институт теоретической физики им. Л.Д.Ландау (ИТФ) в Черноголовке. Еще работая в ИТФ, он все больше времени проводил в Будапеште (его вторая жена была родом из Венгрии). После распада СССР Грибов был сотрудником Центрального института физических исследований в Будапеште, и этот город стал его основным местожительством. В последние годы жизни его часто приглашали в качестве visiting professor’а в ведущие научные центры США и Европы (Принстон, Стэнфорд, Лунд, Бонн, Париж).
Эта краткая биографическая справка мало что говорит человеку, не посвященному в детали недолгой, но драматической истории российской физики. Хотя официальная историография возводит ее к Михайле Ломоносову, пришедшему пешком с рыбным обозом в Москву в 1730 году, физика в России как явление мирового масштаба обязана своим существованием большевикам, которые эту Россию разорили почти дотла, и нескольким профессорам, которым было сначала дозволено, а потом поручено восстанавливать науку для пользы нового пролетарского государства. Среди этих профессоров первое место по праву занимает Абрам Федорович Иоффе, профессор Ленинградского политехнического института, ученик В.Рентгена и основатель Ленинградской научной школы. В октябре 1918 г. А.Ф.Иоффе создал физико-технический отдел Рентгеновского института (по предложению А.В.Луначарского, которое А.Ф. сам же и внушил наркому). Потом этот отдел расширился и стал Физико-техническим институтом. ЛПИ и ЛФТИ располагались на одной и той же Политехнической улице на северной окраине Ленинграда. Выйдя из Политеха, студент пересекал трамвайную линию и тут же оказывался у входа в Физтех. А сотрудник Физтеха, войдя в Политех, превращался в преподавателя. Да и для студентов Ленинградского университета попасть на работу в ЛФТИ было пределом мечтаний. В результате реализации проекта Иоффе разоренная бывшая столица Российской империи превратилась в течение нескольких лет в основной научный центр страны и «кузницу ее научных кадров» в терминологии того времени. Перечислять выпускников Политеха и сотрудников Физтеха, ставших выдающимися учеными, – это почти то же самое, что листать справочники Академии наук СССР по разделам «Физика», «Химия», «Энергетика»...
Первое поколение питомцев «папы Иоффе» создавало советскую науку практически на пустом месте. Пользуясь своими обширными международными связями, А.Ф. отправлял молодых сотрудников на стажировку в лучшие научные центры Германии, Нидерландов и других ведущих европейских стран. Вернувшись в СССР, эти молодые люди сами становились основателями научных школ и новых институтов в Харькове, Свердловске, Днепропетровске, Томске... Вместе с учеными предыдущего поколения (старыми петербургскими и московскими профессорами Рождественским, Мандельштамом, будущими Нобелевскими лауреатами Капицей, Таммом, Семеновым и немногими другими) они за невероятно короткий срок – 10–12 лет – создали при поддержке государства мощную систему исследовательских центров, способных заниматься и фундаментальной наукой на уровне, сравнимом с мировым, и прикладными науками на уровне тогдашних потребностей государства. «Золотой век» советской науки кончился чистками 37-го и 38-го, в которых погибли Шубников, Бронштейн, Шубин, Горский и другие талантливейшие физики. От них остались открытые ими эффекты, теперь носящие их имена, немногие публикации и блестящие идеи, воспринятые их коллегами и учениками. Потом началась война, и наука была поставлена на военные рельсы. Бывшие физтеховцы составили костяк команды И.В.Кур-чатова (тоже сотрудника ЛФТИ), которой было поручено создание советской атомной бомбы. Никто никогда не узнает, какие бы открытия сделали эти люди, если бы им было дозволено провести свои лучшие годы в лабораториях академических институтов, а не в пронумерованных «почтовых ящиках».
Семена, посеянные в 30-е годы, дали обильные всходы в послевоенные десятилетия. Физико-технические науки попали в список государственных приоритетов в период индустриализации и остались в нем после войны, когда началась лихорадочная гонка вооружений. Продолжала функционировать и развиваться система «ящиков» – закрытых научных центров, в которых были собраны первоклассные специалисты, нацеленные на решение прикладных задач, связанных с этой гонкой. Но может быть еще более важно то, что для обеспечения бесперебойного притока кадров в стратегические «ящики» была воссоздана и усовершенствована система обучения, разработанная некогда для тандема ЛПИ–ЛФТИ А.Ф.Иоффе и его единомышленниками. Оборонная наука и промышленность исправно получали новых высококлассных специалистов из Московского физико-технического и Московского инженерно-физиче-ского института, из вузов Ленинграда, Харькова, Свердловска, Томска и Казани, а побочным результатом этой системы стал Серебряный век российской науки, наступивший во второй половине 50-х годов прошлого века. Как и в случае первого Серебряного века, его представителей условно можно разделить на «учителей», о которых мы уже говорили, и тех, кто пришел в науку после войны. В этом новом поколении, в свою очередь, можно выделить «старших» и «младших». К старшим я бы отнес тех, кто поступил в вузы сразу после войны и вступил в профессиональное сообщество в последние годы сталинской эпохи и накануне «оттепели». Это – поколение 1927–1933 года рождения, исключительно богатое на замечательных физиков-теоретиков, к которому принадлежал и Владимир Наумович Грибов.
Он окончил ЛГУ в то время, когда страна еще не остыла после оголтелой государственной кампании против безродных космополитов, и начал свою трудовую биографию в качестве учителя. Будучи распределенным в соответствии с разнарядкой министерства просвещения в город Ржев Калининской области, он умудрился оказаться в вечерней школе рабочей молодежи... в поселке Ржевка Калининского района Ленинграда. В дневное время, свободное от преподавания, он посещал теоретические семинары в ЛФТИ. В конце концов стараниями известных теоретиков К.Тер-Мартиросяна и И.Шмушкевича он таки попал в штат ЛФТИ. В группе Шмушкевича Грибов довольно быстро стал неформальным лидером. Вскоре слухи о многообещающем молодом человеке достигли Москвы, и он был приглашен «для знакомства» в Москву в Институт физических проблем, где теоротделом заведовал Лев Давидович Ландау. Знакомство прошло не без некоторых шероховатостей, но в конце концов Дау признал Грибова. Был даже учрежден специальный фонд для оплаты поездок Владимира Наумовича из Ленинграда в Москву на знаменитые еженедельные теоретические семинары в Институте физпроблем. На этих семинарах под председательством Ландау по гамбургскому счету оценивалось все, что делалось теоретиками в России, и пристрастно реферировалось все, что печаталось в текущей международной научной периодике (любители истории Серебряного века, помните «башню» Мережковского/Гиппиус? Так вот, в «Физпроблемах» репутации создавались на гораздо более твердых основаниях и рушились гораздо более бесповоротно, хотя без доли субъективности не обходилось и здесь...). Аббревиатура ВН (бэ-аш) вскоре стала общеупотребительной при обращении к Владимиру Наумовичу, как и сокращение «Дау» при обращении к Льву Давидовичу. Отбор тех, кто имел право на такое обращение, был естественным, но строгим. Школа Ландау занимала одно из центральных мест в сообществе российских физиков, а курс теоретической физики Л.Д.Ландау и Е.М.Лифшица в обиходе назывался просто «Книга» или «Ландавшиц», и любой уважающий себя теоретик должен был уметь изложить содержание любого из ее восьми томов, начиная с любой страницы.
Научная школа – понятие не географическое, а идеологическое. Людей, к ней принадлежащих, объединяет общее понимание принципов и методологии науки. Но в России идеология, история и география всегда были завязаны в тугой нерасплетаемый узел. Исторически школа Ландау унаследовала многие принципы школы Иоффе, среди которых наипервейший – бескорыстный интерес к научной истине и бескомпромиссное отношение к попыткам ее извратить, хотя отношение самого Дау в его молодые годы к А.Ф. было далеким от сыновней почтительности. Да и процент ученых с иудейскими фамилиями в этой школе сильно превышал процентное содержание евреев в народонаселении СССР. Хотя большинство прямых учеников Дау было сконцентрировано в ведущих московских институтах, влияние его школы простиралось далеко за пределы столицы, многие ученые, работавшие в Ленинграде, Харькове, Свердловске, Новосибирске и других крупных научных агломерациях, были адептами «Книги» или учениками учеников самого Дау. В частности, на научное мировоззрение ВН сильнейшее влияние оказал Исаак Яковлевич Померанчук, один из первых и самых любимых учеников Дау (записанный как «Чук» в святцах Школы), с которым Грибов сотрудничал в течение многих лет. К середине 60-х годов словосочетание «Ленинградская школа» применительно к группе теоретиков ЛФТИ, занимавшихся физикой высоких энергий, стало общеупотребительным, а ВН был признан безусловным лидером этой школы.
После вынужденной паузы военных лет мировая наука вступила в период нового расцвета в 1950–60-е годы. Российская физика оказалась хорошо подготовленной к этому вызову, и послевоенное поколение российских ученых приняло активнейшее участие в очередной научной революции, несмотря на то, что контакты с западным научным миром строго дозировались «инстанциями» и «органами». Формой существования этой науки были регулярные семинары в ведущих институтах, многочисленные летние и зимние школы, организуемые в привлекательных уголках обширной страны от Усть-Нарвы в Эстонии до Камчатки у кромки Восточного полушария, а также Журнал. Журнал назывался ЖЭТФ (Журнал экспериментальной и теоретической физики). Листать выпуски ЖЭТФа периода 60–70-х годов для понимающего человека все равно что просматривать подшивки «Золотого руна» или «Мира искусства» для любителя живописи и графики начала ХХ века.
Теперь этот странный социальный анклав, в котором обитали почти счастливые люди, имевшие уникальную возможность «удовлетворять свое любопытство за государственный счет» (по выражению одного из них, вошедшему в научный фольклор) и чувствовать себя почти свободными, по крайней мере в творческом отношении, разрушен безвозвратно. Существование его в течение добрых тридцати лет в стране реального социализма кажется почти невозможным, как кажется почти невероятным внезапное возникновение блистательного Серебряного века в России времен Русско-японской войны и безнадежной революции 1905 года.
Рафинированные эстеты «Мира искусства» прекрасно знали, сколь тонок культурный слой, в котором они обитают, и сколь глубока пропасть, отделяющая их стилизованный мирок от недобро молчащего народа-богоносца. В Советском Союзе времен хрущевских пятилеток-семилеток и брежневского застоя щель между интеллигенцией и «народом» была весьма условной. Послевоенные сталинские привилегии давно нивелировались, и зарплата обычного научного сотрудника была ниже получки слесаря в институтской мастерской. К тому же, благодаря замечательной системе поиска и отбора талантливой молодежи для пополнения элитных вузов в науку вливались выходцы из любых слоев общества и из самых отдаленных уголков огромной империи. Конечно, существовала негласная, но жесткая процентная норма для инородцев, но на практике определенному числу энергичных и везучих евреев ее удавалось преодолеть (биография ВН тому примером). Профессия физика пользовалась огромным социальным престижем, который поддерживался и «лириками». Фильм Ромма «Девять дней одного года», научная сказка «Понедельник начинается в субботу» братьев Стругацких, повесть Гранина «Иду на грозу» внесли немалый вклад в социальную мифологию той эпохи. Благодаря уникальному стечению исторических, политических и экономических обстоятельств, научные институты сняли сливки с нескольких послевоенных поколений, и новый Серебряный век просуществовал в академгородках и частично рассекреченных «почтовых ящиках» до середины 1980-х годов.
Как ни удивительно, многие из сказок, рассказывавшихся в 60-е годы литераторами и киношниками об ученых, были сущей правдой. Академики действительно ходили в ковбойках, в каникулярное время лазили по горам и сплавлялись на байдарках, пели под гитару те же бардовские песни, что и студенты, на научных семинарах царила демократия, а глупость, произнесенная почтенным доктором наук, осмеивалась аудиторией так же, как и невежественная реплика аспиранта. Конечно, нельзя жить при советской власти и быть свободным от нее, но в институтских стенах эта власть как бы уменьшалась в размерах и умещалась в пределах дирекции, парткома, профкома, режимных отделов и, естественно, отдела кадров. Умеренное свободомыслие практиковалось в курилках, на кухнях малометражных квартир, у походных костров и на банкетах по поводу успешных защит кандидатских и докторских диссертаций. Но первейшей обязанностью и основной добродетелью считался профессионализм, умение хорошо делать свою работу. Поэтому многие физики искренне полагали, что А.Д.Сахаров изменил своему жизненному предназначению и взялся не за свое дело, вступив в конфликт с властями; его диссидентство, во-первых, ничего не изменит в намерениях и действиях Системы, а во-вторых, навлечет ее гнев на ученое сообщество и помешает ему выполнять свое основное предназначение – решать задачи, ставить эксперименты и писать статьи. Братья Стругацкие разместили придуманный ими Институт Чародейства и Волшебства – НИИЧАВО – где-то на русском Севере, в заповедных местах, куда тяжелая рука государства дотягивается с трудом. Реалии советской жизни находились где-то на периферии сознания институтских магов и чародеев. Они явно предпочитали не выбираться за пределы своего волшебного мира и не вникать в неприятные подробности действительности, окружающей институтские стены. Это очень точный диагноз умонастроений, царивших в советском научном заповеднике. Внутренняя эмиграция в науку, ставшая возможной после хрущевской «оттепели», определила стиль жизни ученых нескольких послевоенных поколений.
Семинары ВН в Ленинграде и Гатчине так же, как и семинары Дау и его школы в Москве и Черноголовке, как правило, протекали очень бурно. Через несколько минут после начала семинара ВН выбегал к доске и в нескольких словах объяснял, что хочет сказать докладчик, почему все это неправильно и как оно должно быть сделано на самом деле. После этого немедленно вспыхивала дискуссия, докладчик оттеснялся в угол, и проблема решалась всей аудиторией методом мозгового штурма. Семинар мог продолжаться с утра до вечера и заканчивался, когда всем участникам (включая докладчика) все становилось ясно. По такому сценарию проходили семинары и в других теоротделах, где тон задавали выученики школы Дау. На Западе эта система получила название Russian style seminars – «семинар в русском стиле». Семинары «западного стиля» всегда укладываются в строго определенные временные рамки. За это время докладчик обязан сформулировать проблему, рассказать историю вопроса, в середине доклада отвесить пару шуток, чтобы оживить аудиторию, затем четко разъяснить свой вклад в проблему и ответить на пару корректных вопросов. Российским ученым, в свою очередь, эта система казалась скучной, и уложиться в такие строгие каноны большинство из них не хотело и не умело. Одна из удивительных особенностей тогдашней научной жизни – это почти полная свобода в выборе задач, притом что все мы жили в системе тотального планирования. Годовые научные планы формально спускались «сверху», из Академии или отраслевого министерства, но на практике они составлялись самими будущими исполнителями. В результате получалось, что научный работник достаточно высокого ранга мог брать задачу любой сложности и решать ее сколь угодно долго. Не нужно было заботиться о добывании грантов или о том, чтобы твоя тематика была «модной», тем более что на международные конференции людей выпускали не за научные достижения, а за правильные анкетные данные. В такой ситуации могли успешно существовать ученые с «длинным дыханием», для которых смысл исследования был не в получении конкретного ответа на конкретный вопрос или объяснении эксперимента, поставленного в соседней лаборатории, а в получении картины – целостного представления о широком круге явлений, связанных определенными закономерностями. ВН был ярчайшим представителем именно такого типа исследователей.
Грибов по своим анкетным данным был обречен оставаться невыездным в течение всего своего ленинградского периода – времени, когда были сделаны лучшие его работы. Проекционный метод Грибова–Фруассара, вакуумный полюс Грибова (вошедший в физические словари под названием «померон» в честь И.Я. Померанчука), уравнения эволюции Грибова–Липатова, парадокс Грибова–Бьёркена... Все западные специалисты по физике высоких энергий, заезжавшие в Советский Союз с научными визитами, стремились выступить на знаменитом Гатчинском семинаре Грибова. Его авторитет в Ленинграде был непререкаемым, но оборотной стороной этой непререкаемости стала невозможность нарушить team spirit для его учеников. Их собственные идеи должны были быть в русле концепций команды ВН, чтобы иметь право на реализацию.
Когда в силу семейных обстоятельств Грибов принял решение переехать в Москву, это оказалось тяжким ударом для Ленинградской школы и началом ее упадка. Но и для самого ВН этот переезд стал тяжелым испытанием, хотя степень уважения, которую он снискал в Институте имени Ландау, была выше любых возможных ожиданий. Однако в самой цитадели Russian style со времен Ландау произошли заметные изменения. Институт теоретической физики был создан в середине 60-х годов, когда ученикам Дау стало ясно, что последствия автомобильной катастрофы, в которую тот попал в начале 1962 года, необратимы, и мощный интеллект Дау больше уже никогда не заработает в полную силу. Его ближайшие ученики решили сотворить «коллективного Ландау» из самих себя и еще нескольких тщательно подобранных ученых экстракласса, приглашенных из других институтов. Эта удивительная идея была совершенно в духе эпохи развитого социализма. Трудно себе представить, к примеру, «коллективного Резерфорда» в Кембридже... Однако институт был основан в подмосковной Черноголовке в соответствии с первоначальным замыслом ближайших учеников Ландау, и, действительно, именно ИТФ в огромной степени определил высокий уровень теоретической физики в последний период научного Серебряного века в России. Благодаря административно-организаторскому умению своего директора-основателя Исаака Марковича Халатникова, этот «коллективный Дау» постепенно стал выездным, его сотрудники имели возможность проводить в западных научных центрах по нескольку месяцев в году и понемногу перенимали тамошний стиль работы и научного общения. Никто уже не хотел дискутировать с ВН по несколько часов, да еще не в строгих математических терминах, а в рамках «картины». Романтическая молодость московских теоретиков к тому времени закончилась.
Можно сказать, что путь ВН в эмиграцию начался именно с переезда в Москву. Оторванный от своей школы, он фактически оказался в изоляции. Работал он в основном дома, лишь изредка появляясь на семинарах, где тон задавали совсем другие люди, и его манера дискутировать выглядела анахронизмом. Один из сотрудников ИТФ, ныне профессор Кембриджского университета, Д.Е.Хмель-ницкий, вспоминает:
«Мои впечатления от первых появлений ВН в Черноголовке – это смущенное лицо эмигранта. Сегодня я хорошо это понимаю. ВН знал, что он расстался со своим детством, и знал, что детство нельзя повторить... Он только грустно улыбался и от этого становился еще милее».
Собственно формальной эмиграции ВН на Запад как бы и не было. Он просто разделил судьбу всей российской научной элиты. Когда М.С.Горбачев неосторожным движением вынул первый бетонный блок из Берлинской стены, все величественное здание советской империи дрогнуло, из него начали выпадать отдельные конструкции, и через пару лет от спланированного по пятилеткам проекта общества будущего, в котором от каждого по способностям и каждому по потребностям, не осталось практически ничего. Наука стала одной из первых жертв перестройки и перехода страны на режим «свободной» экономической конкуренции. Заповедник чародейства и волшебства просто перестали финансировать. Ученым предложили выживать самим, и они не преминули воспользоваться этим предложением. Институт имени Ландау возглавил великий Исход. Никаких «философских пароходов» на Запад на этот раз никто не отправлял. Доктора и академики улетали с советскими паспортами в кармане обычными самолетами и поездами по приглашениям, полученным от американских, европейских, а изредка и израильских университетов, а то и просто не возвращались из служебных командировок или турпоездок в неотапливаемые лаборатории с отключенным оборудованием, устаревающим на глазах. А для Владимира Наумовича Будапешт к тому времени уже был вторым домом, в который он просто перевез часть своих вещей.
Процесс растворения уникальной Школы в мировом физическом сообществе шел довольно медленно и, по-видимому, не завершился еще и сегодня. Кое-какие детали некогда великолепного механизма уже окончательно стерлись. Нет больше всемосковских и вселенинградских семинаров, на которых можно было сделать доклад и назавтра проснуться знаменитым. Никто не читает с замиранием сердца очередной выпуск ЖЭТФа, ожидая увидеть на его страницах несколько статей, радикально изменяющих status quo в физике плазмы или твердого тела[1]. Многие из тех, кто предпочел остаться в новой России, наладили устойчивые связи с Западом, работают в рамках тамошних проектов и таким образом поддерживают научный и материальный уровень своих лабораторий. Институт Ландау превратился в Landau Net, сеть сложных взаимоотношений и дружественных связей, растянувшуюся от Черноголовки до Калифорнии. Что-то в этом роде произошло и с Институтом Иоффе. Русский язык теперь звучит в коридорах всех сколько-нибудь заметных научных центров Европы, обеих Америк и Австралии, и на чинных семинарах нет-нет да и вспыхивает дискуссия «в русском стиле» на повышенных тонах, нарушающая западную научно-политическую корректность. Но в целом бывшие русские восприняли западную систему и стали ее заметной составляющей. Плохо это или хорошо для них самих и для науки в целом, трудно сказать. Серебряный век ушел безвозвратно, но его блестки все еще заметны в широком и довольно мутном потоке мировой науки.
ВН не стал менять свою систему ценностей, став жителем быстро интегрирующейся Европы. Прагматические соображения были ему чужды. Стараниями своих венгерских друзей он был принят в штат Центрального института физических исследований, некогда построенного на возвышенной окраине Будапешта по образу и подобию московского Института атомной энергии. Венгерская Академия наук избрала его своим иностранным членом. Но близкими друзьями в Будапеште он так и не обзавелся и работать предпочитал, как и раньше в России, дома на диване. Регулярно ездил на летние школы в Эричи (Сицилия), а также в университеты Европы и США, приглашавшие его в качестве гостевого профессора. Задачу, над которой он трудился последние двадцать лет своей жизни, он привез с собой. Она называлась «Проблема невылетания кварков в квантовой хромодинамике». Это одна из сложнейших задач физики высоких энергий, решение которой не дается уже нескольким поколениям теоретиков. В силу своей комплексности и математической неоднозначности она как раз апеллирует к картине микромира, учитывающей множество разнонаправленных факторов. Теоретик, интегрированный в западную систему организации науки, не может себе позволить роскошь тратить несколько десятилетий на поиски решения задачи без какой-либо уверенности в конечном успехе. «Publish or perish» («Публикуйся, или погибнешь») – одна из первейших заповедей западного университетского профессора. ВН эту роскошь себе позволял, печатая по одной статье в несколько лет с промежуточными результатами, в правильности которых он был уверен. В последний год своей жизни он готовил к печати большую статью, суммирующую основные результаты двадцатилетней деятельности. Внезапная смерть в августе 1997 года прервала эту работу, но материалы и записи были превращены в публикацию его женой и друзьями. Они были напечатаны в виде двух статей в European Physical Journal через два года после смерти ВН[2]. Публикация предварялась следующим предисловием редакционной коллегии журнала.
Эти две статьи были почти закончены В.Н.Грибовым перед его кончиной летом 1997 года. Поскольку они – единственные документы, содержащие описание его идей по проблеме невылетания кварков, редколлегия приняла предложение напечатать эти две рукописи post mortem после того, как они были подготовлены к печати его женой и несколькими ближайшими друзьями. Несмотря на то, что работа Грибова по невылетанию кварков не привела к общепризнанному решению этой проблемы – в действительности некоторые ее фундаментальные аспекты не свободны от противоречий, – публикация этих нестандартных идей может дать новый стимул теоретическим исследованиям в данной области...
Стимул действительно возник. Ссылки на посмертные публикации ВН довольно часто появляются в текущей литературе. Что будет дальше с теорией невылетания, мы пока не знаем.
История последней стадии Серебряного века науки в летопись российской культуры еще не вписана. Собственно, эти события еще и не стали историей. Большинство их участников, слава Богу, здравствуют и поныне и отнюдь не считают себя историческими персонажами, хотя кое-какие мемуары уже написаны и даже опубликованы. Лишь несколько ярчайших представителей российской физики, оказавшихся в конце жизни на Западе, уже завершили свой жизненный путь. Аркадий Бейнусович Мигдал, умерший в США, Аркадий Гиршевич Аронов и Юрий Абрамович Гольфанд, жизненный путь которых завершился в Израиле... В этой статье речь шла только о физиках, но были и другие области культуры, в которых профессионалы имели статус «полезных евреев» и пользовались определенной свободой. Математики, музыканты, шахматисты... Сменится пара поколений, забудутся страсти и обиды, политическая злоба дня уйдет в небытие, и вдруг окажется, что почти весь великий и ужасный ХХ век для российской культуры оказался Серебряным, как стало Золотым веком «дней александровых прекрасное начало», несмотря на страшную войну, опустошившую тогдашнюю Европу и половину России, аракчеевщину, холеру и прочие мелкие бедствия, происходившие на фоне Баратынского, Пушкина и Лермонтова. И кто-нибудь задумает и издаст Энциклопедию Российского Серебряного века.
Автор признателен Палу Нири за предоставленные материалы и Давиду Хмельницкому за ценные критические замечания.
Литература
Dokshitzer Yu. Vladimir Gribov 1930–1997: Master of the Big Picture // Physics World. January 1998. Р.58–59.
Nyiri P. and Breidenbach J. Living in Truth: Physics as a Way of Life // The Anthropology of East Europe Review. 2002. V.20. №2. Р.43–54.
[1] Автор этих строк провел в кресле заместителя главного редактора ЖЭТФ несколько постперестроечных лет и знает, о чем говорит.
[2] Gribov V. QCD at large and short distances (annotated version) // European Physical Journal. C 10, 71 and ibid. C 10, 91 (1999).