Тени тяжелые реют над нами, или русская кафедра как зеркало статуса русскоязычной общины Израиля
И действительно — когда в семидесятых годах сюда начали приезжать русскоязычные массы, Еврейский университет, президентом которого был тогда Авраам Харман, открыл у себя в 1973 г. отделение славянских языков и литератур. (Здесь с конца шестидесятых уже функционировало небольшое отделение советологии —литературой на нем занималась знаменитая израильская поэтесса и переводчица Леа Гольдберг, которой к тому времени уже не было в живых). Основателями, профессорами Омри Роненом и Дмитрием Сегалом, новое отделение ориентировано было на гарвардскую программу. Зачем оно понадобилось? Во-первых, чтобы знакомить с русской классикой широкую массу израильских студентов, не владеющих русским языком. Во-вторых, чтобы учить тех, кто знает русский, по-русски, растя двух и трех-язычных интеллектуалов, столь необходимых, как кажется, Израилю.
Силами ученых русской кафедры был создан знаменитый ежегодник «Slavica Hierosolymitana» (1978-1986), вскоре получивший репутацию лучшего периодического издания по русистике в мире. В нем с учеными Израиля — новыми репатриантами сотрудничали виднейшие слависты Америки и Европы — и даже, наперекор все еще действовавшим тогда идеологическим запретам, крупнейшие российские ученые. Глубокое знание предмета сочеталось в журнале с интеллектуальным бесстрашием, стремлением восстановить подлинную картину отечественной культуры, заполнить зияющие лакуны, корректировать идеологические искажения. Именно здесь, наряду с голландским русскоязычным академическим журналом «Russian Literature» и американским «Russian Literature Triquarterly» создавалась новая, внесоветская русистика.
Генеральными направлениями работы были тогда: Серебряный век — и главным образом поэзия Мандельштама и Пастернака; литература эмиграции, особенно обожаемый Набоков; неизвестные, скрытые, запретные аспекты литературы советской, например, Булгаков и Платонов, тогда еще непрочтенный; кому-то удавалось отнестись по-новому и к русской классике, сломать прежние табу. Рецензии на первые выпуски «Славики Иеросолимитаны» были восхищенные. Коллеги из лучших американских университетов не только публиковались здесь, но и стали друзьями кафедры. Из Лондона приехал сэр Исайя Берлин, проникся и начал всячески пропагандировать нашу кафедру. Это был по всем признакам расцвет.
Действие первое: Восьмидесятые
Период штурм унд дранга длился не так долго: уже в конце семидесятых израильское общество — и культурное сообщество, постольку, поскольку оно в Израиле поляризовано, — сотрясла страшная политическая буря: Партия Труда утратила власть, которую монопольно сохраняла более полувека. Комиссарам от культуры, которые принимали решения, касающиеся абсорбции, уже стало ясно, что в лице репатриантской интеллигенции они пригрели если не врага, то уж точно не союзника. Политический облик репатрианта из Советской России включал презрение к уже явно оскандалившемуся советскому социализму, равнение на западный либерализм и – о ужас! -- умеренно-националистическую ориентацию (а иногда, страшно сказать, – и религиозную!). Израильский социализм не выглядел в его глазах привлекательным ни с какой стороны. Политический провал обострил чувствительность бывшей правящей партии. Это не могло не отразиться на ее отношении к русским ученым и скоро сказалось на судьбе русских исследований в Израиле: ведь все ключевые позиции в культуре и обществе все равно сохранялись за нею.
Я живо помню некий советологический семинар, на котором покойный Михаил Агурский рассказал о расправе с еврейством, которую готовил перед смертью Сталин. Начальство в священном ужасе закричало с пеной у рта: «Как вы посмели полностью игнорировать материалы советских газет? Как можно было строить доклад на свидетельствах каких-то иностранных корреспондентов, на каких-то слухах?» — Речь между тем шла о 1952 —1953 годе, о закрытом обществе, о полностью цензурированной прессе...
Наша нелюбовь к советской власти пугала израильское начальство, привыкшего любить доброго Сталина и петь «Полюшко-поле», а также наших коллег-советологов, всех почему-то американско-канадского производства, все еще вопреки всякой очевидности веривших в детанту. Так что университетские возможности стали заметно сокращаться, и как-то это начало действовать на психику: появилась рознь, внутренний конфликт, раскол, кто-то уехал, кто-то умер... и к середине восьмидесятых на кафедре был уже другой тон и работали другие люди. И как-то повелось, что на нее перестали брать новых сотрудников.
К тому времени во главе университета уже стало другое поколение: если старики, получившие европейское образование, знали, что в России накануне войны и революции была высокая культура, сохраненная эмиграцией, то для ученых нового поколения, израильтян, была жива память о совсем другой русской культуре —это была ужасная, заскорузлая, царившая в Израиле сталинская культура, против которой здесь в шестидесятых восстало все живое. И если человек с израильской улицы может спросить: «А что, есть русская литература?», то в этом от него мало чем отличается любой профессор нынешнего среднего поколения.
Кафедра потихоньку изменила приоритеты, ведь подготовка у нашего студента была пестрая и требовала специального подхода. Он был найден — замечательные лекции профессора Сермана, в которых простота и доступность сочетались с высоким интеллектуализмом, создали режим наибольшего благоприятствования для развития юных умов. Кафедра стала филологической теплицей, продукция которой, подобно розам и клубнике, шла исключительно на экспорт. Наши выпускники массово влились в ряды американских славистов, заполнили английские и французские университеты. А почему? А потому, что израильская Комиссия по высшему образованию, стоящая над университетами, еще в конце семидесятых решила ограничить русские филологические исследования в Израиле одной иерусалимской кафедрой, которая, как мы уже заметили, не обновлялась — и работы в Израиле не было. Решение это помешало в свое время создать сходную кафедру в Тель-Авиве — месте, где сосредоточилось большинство русскоязычного населения.
Со второй половины восьмидесятых кафедра издает другое периодическое издание —серию ученых записок “ Jews and Slavs”, уже семнадцать томов. В центр научных интересов с тех пор выдвигаются еврейско-русские культурные и литературные контакты.
Тогда же кафедра начала устраивать международные конгрессы. Первой масштабной встречей, прошедшей с грандиозным успехом, стал конгресс 1985 г., посвященный Пастернаку; в 1987 г. последовала конференция по Бахтину.
Действие второе: Девяностые
А тут с конца восьмидесятых начала меняться ситуация в России, и почти что прекратившаяся репатриация оживилась. В Израиле возникла массовая пресса на русском языке. В Россию поехали первые визитеры. Еще немного — и оттуда хлынул людской поток.
Он был встречен улюлюканьем. В 1991 году русским репатриантам в кибуцах выдавали зубные щетки и учили чистить зубы. Помню телепередачу того же времени: семья репатриантов на фоне зоомагазина. В смысле: низшие формы жизни. (Я тогда выкинула телевизор). Кампания травли была, конечно, задумана и спущена свыше. Тогда даже к нам приходило множество корреспондентов, писали жуткие гадости. Но одна девочка сняла о нас целый фильм — а потом жаловалась нам, что ее шеф, Хаим Явин, обвинил ее в том, что она поддалась нам, и, вместо того, чтобы вывести нас на чистую воду, пошла, как он выразился, у нас на поводу и изобразила нас нормальными людьми.
Конечно, улицу всегда раздражают чужаки — но чтобы она была настолько уверена в своей безнаказанности! Чтобы со второй реплики в любом споре начиналась грубая брань! Чтобы в автобусах грязно оскорбляли пожилых женщин! Чтобы детей избивали в школах! На это нужна была санкция сверху, и эта санкция была дана — израильскими средствами массовой информации в самом начале 1990-х.
Как это сказалось на положении русских исследований? Русскоязычные студенты хлынули в университеты. Везде, кроме нашей кафедры, они, не зная языка, должны были учиться на иврите.
Я помню разговор на этот счет с историком России из Тель-Авива, ивритоязычной дамой, которая, на мой вопрос, почему они не открывают русское отделение, ведь у них толпы русских студентов — ответила так: «Чего ты хочешь? Чтоб мы -- вроде вас -- начали учить олим и детей олим?» — «Что, и во втором поколении они остаются у вас на подозрении?» — спросила я, она смешалась, поняла, что проговорилась, забормотала что-то невразумительное. Однако ее начальница, тогдашний декан, в разговоре со мной сказала то же самое: «Нам не нравятся ваши студенты. У них нет широких интеллектуальных горизонтов. Они приходят в университет только затем, чтобы получить степень и продвинуться в обществе. Пусть они подождут. Пусть их дети придут в университеты, и тогда мы откроем русское отделение.»
Я явственно себе представила русский университет 1860-х годов, куда в лапоточках пришел поступать верзила-семинарист, или сын дворянина-однодворца в смазных сапогах, или еврей на рыбьем меху. Посмел бы кто-нибудь им сказать, что они нежелательны — ведь не ради аристократического интеллектуального любопытства они прут в университет, это ясно, а чтобы выбиться в люди. Нет, в вольные шестидесятые такое было бы немыслимо. Перед нами нечто, скорее похожее на позорный циркуляр о кухаркиных детях, изданный в России в 1880-х: в гимназии не рекомендовалось принимать детей из низших сословий. Как израильская университетская интеллигенция оказалась в такой убогой роли?
Университет был рад стипендиям Министерства абсорбции для аспирантов-репатриантов. Приехали и взрослые ученые, чтобы, на протяжении уже скоро двадцати лет, проходить немыслимые мытарства. Политика по поводу кафедры оставалась незыблемой: освобождающиеся ставки университет забирал себе, и состав преподавателей не обновлялся. Тем не менее все это подавалось как путь от победы к победе. Умные уехавшие давно профессорствуют в Штатах и Канаде.
(В конце концов некоторые из репатриантов получили специальные стипендии, маленькие суммы, из которых они еще отстегивают большой процент университету,— и понемногу начали преподавать. Никто, однако, не может гарантировать продолжение стипендий, которые заново рассматриваются каждый год).
С начала 1990-х в Израиле расцвели литературные группировки, вечера и семинары, в том числе Иерусалимский филологический семинар. Возникали авангардные литературные журналы. Литературные контакты между Израилем и Россией стали настолько интенсивными, что в 1992 г. Иерусалимский филологический семинар даже устроил дискуссию «Контакт или конфликт?», в которой возникла концепция израильской русскоязычной литературы как автономной версии израильской литературы. (После этого добрые израильтяне предложили сами назначать темы – первой же такой темой объявили народные танцы. Катьюшка! А когда последовал шок, то выкинули семинар из Мишкенот Шаананим, где он собирался).
В 1996 г. собрался международный конгресс, посвященный десятилетию постсоветской литературы. Разницу в израильской рецепции российских приехавших писателей — и местных русскоязычных литераторов исчерпывающе проиллюстрировала сидевшая рядом израильская тетка, жарко и шумно шептавшаяся со своей подругой: «Те (т.е. россияне) еще туда-сюда, а у этих, наших-то (т.е.репатриантов), нету вообще ничего вэ эйн лахем шум экзистенциализем!» При этом русского языка ни одна не знала.
Несмотря на теткин приговор, в 1997-1998 гг. министерство абсорбции объявило новый курс — на «мультикультурализм», было решено поддержать ряд изданий на русском языке, и в этих рамках группа преподавателей, аспирантов и студентов Еврейского университета создали международный русскоязычный журнал «Солнечное сплетение» (1998-2004). Получилось уникальное сочетание академического издания и авангардного литературного и культурологического проекта. Правда, деньги на него давали только первые года два, а потом научились делать вид, что дают, но не давать.
Именно в этот же период исследования израильских филологов-русистов приобрели международный формат -- вышли из-под эгиды иерусалимской кафедры, они печатались теперь в академических и университетских издательствах и журналах Москвы, в ряде американских и европейских издательств.
На кафедре между тем вовсю кипела организационная деятельность. Все флаги двинулись в гости к нам. В последние годы здесь состоялись конгресс «Коран и Библия в творчестве Пушкина» в 1999 г., конгресс «Паломничество в славянских культурах» в 2001 г., конгресс «Антисемитизм и филосемитизм в русской культуре», совместно с Хайфским университетом, в 2002 г., конференция «Русский символизм» в мае 2003 г., конгресс «Русское слово на земле Израиля» в декабре 2004 г. и побивший все рекорды грандиозный форум «Мессианизм в славянских культурах» в 2005 г. , на который приехали 80 человек из 12 стран.
Но вот что интересно: несмотря на очевидные успехи, кафедре все эти годы отказывали в праве на обновление преподавательского состава. Наконец больше половины штатных сотрудников вышла на пенсию, и стало ясно, что кафедру собираются просто закрыть, именно под тем предлогом. что, мол, не позаботились вырастить себе научную смену, пеняйте на себя. (А научная смена либо вполне благополучно преподает по всему миру, либо продолжает стоять с протянутой рукой в Израиле, существуя на нищих внештатных, без прав, ролях).
Этот кризис любопытным образом совпал с тем, что мультикультурализм (то есть, ограниченное, неохотное допущение единичных явлений русскоязычной культуры) вскоре был объявлен трагической ошибкой.
Интермедия
Проиллюстрировать отношение к русским интеллектуалам может одна рецензия, вышедшая на иврите в 2004 г. и прошедшая в русской прессе незамеченной — а зря. Потому что в ней отразилось как раз то мышление, которое диктует университетским профессорам искоренение русских исследований. Самое неприятное — это то, что написана она одним из самых образованных и культурных людей Израиля, превосходным переводчиком, издателем элитной литературы, ведущим культурную колонку в газете «Ха-Арец». Это профессор Авиад Клейнберг из Тель-Авивского университета, специалист по раннему средневековью и по отцам церкви.
Он откликнулся на блок публикаций в 19 номере журнала «Эрец ахерет»(«Другая страна»), посвященный положению и самоощущению в Израиле израильских гуманитариев российского происхождения рецензия. Ни одной сочувственной нотки, какой можно бы ожидать от коллеги-гуманитария в отношении университетских интеллектуалов, приехавших в Израиль совсем молодыми людьми — и тем не менее всю жизнь страдающим в Израиле от отчуждения и невостребованности, в рецензии не оказалось.
Более всего меня поразило, что г-н Клейнберг до всякого представления читателю содержания дискуссии начал с ее общей оценки. И далее -- ни краткого и никакого другого резюме того, что же говорили ее участники, так и не последовало! Итак, вместе с профессором мы начинаем прямо с вывода:
«Что следует из этих статей? Кое в чем – вещи предсказуемые. Эмигрировать очень трудно. Особенно трудно интеллектуалам. Не только потому, что они теряют главное, чем обладают – язык в глубочайшем смысле слова – но и потому, что эмиграция в Израиль – это переход от культуры большой, имперской к культуре маленькой и провинциальной».
(Заметим в скобках: в статьях непредсказуемых вещей тоже немало, но о них профессор почему-то не говорит).
Вместо термина «репатриация», используемого русскими участниками дискуссии, г-н Клейнберг употребляет другой — «эмиграция». Репатрианты когда-то думали, что возвращаются домой, «абсорбируются», врастают. Эмигранты нигде и никогда не будут дома, это пожизненное клеймо. У репатриантов могут быть претензии. Эмигранты должны быть довольны — им, с нансеновским паспортом, ничего не полагается. С эмигрантами все понятно – это люди по определению бедные, нежеланные, ущербные. Их роль – статисты. Без речей, как писалось в старину на театральных программах.
Но самое интересное — это такое наивное, чисто количественное определение перехода от одной культуры к другой. Никто из участников дискуссии вовсе не восхвалял империю, и вообще на таком простодушном уровне не изъяснялся. О провинциальности Израиля говорилось только как о подражательности. Может быть, профессору лень было читать и он предположил, в меру своих представлений, о чем могли бы написать участники дискуссии, и этим ограничился? Никто и не мог бы сказать и такой, например, фразы, которую говорит г-н Клейнберг дальше:
«Тяжелый образ Толстого и Достоевского, Чехова и Булгакова навис (это я так перевожу мерахеф, не может же тяжелое - реять) над нами и над вами».
Почему тяжелый? Потому что четыре автора слиплись в одного, тетраптиц такой? Ведь поодиночке ни один ни тяжелый (даже Достоевский, он очень занимательный, это наверно, переводы профессор читал плохие).
И почему этот образ навис над израильским читателем, а не только над нами грешными?
Если уж искать тяжелые образы в израильской литературе, то над нею навис, например, Бреннер. В русскую литературу он никак не профильтровывается, переводи не переводи.
Но вот оно, вот! Под полой того, что могло бы показаться сочувствием – «эмигрантам, мол, трудно….» — г-н Клейнберг пронес кинжал и теперь его вонзает:
«Эмигрантам трудно видеть зияющие дыры в своей культуре». Это профессор по ходу дела употребил другое значение слова «трудно»! Какая замечательная подтасовка! Сначала: им трудно, то есть тяжело, то есть они страдают. Расслабились? Как бы он сочувствует… -- А теперь получайте: им трудно видеть свое убожество! То есть они вообще некомпетентны!
Продолжаю цитировать профессора: что еще трудно видеть эмигрантам?
«Глубокую философскую слабость русской культуры (подумайте только – великолепная культура без единого выдающегося философа!) Неглубокие корни литературы (попытайтесь вспомнить какую-нибудь русскую повесть, написанную до 18 века)».
Это пишет профессор Клейнберг, специалист по европейской философии раннего средневековья. Меня его доводы наполняют прямо-таки гордостью. Раньше зубы учили чистить, а теперь поднимай выше: философская. неподкованность.
Тут можно было бы подпустить сомнительную шуточку типа: «Теперь я понимаю: репатриантам платят за тот же самый труд половину того, что платят израильтянам, из-за их философской слабости. И корни опять же коротковаты. Для полной-то зарплаты». Но это было бы неправильно. Это снизило бы академический уровень дискуссии.
Здесь надо по порядку. Предложены две мысли. Первая: культура не может быть великолепной, если у нее нет выдающихся философов. Вторая: литература не может восприниматься всерьез, если у нее нет многовековой истории. И все это нужно не просто так, а затем, чтоб с помощью этой аргументации поставить на место группу обнаглевших эмигрантов с их культурными претензиями, причем, напомним, эти культурные претензии еще не выслушаны.
На мой взгляд, определение: культура без выдающихся собственных философов – может с таким же успехом быть отнесено к молодой израильской культуре. Кроме парочки университетских учителей — «всего» один философ, зато выдающийся – Мартин Бубер. Правда, получен он, так сказать, готовым из культуры, извините, немецкой. А остальное – философы все-таки не в строгом смысле, скорее все же мудрецы. Религиозные мыслители. Лейбовичи.
Постойте, но именно религиозных-то мыслителей у русских в их Пантеоне пруд пруди: во-первых, Владимир Соловьев. Сочетавший, как известно, экуменическое христианство с позитивизмом и гностическим учением о Софии Пистис, построивший систему, в которой эволюция увенчивается апокалипсисом. Николай Федоров с его супраморализмом – «Философией общего дела», которая Достоевскому казалась единственным новым словом в христианстве. Да и сами Толстой и Достоевский по категории религиозных мыслителей тоже проходят, помимо основной.
Конечно, русская культура во времена Пушкина была философски слаба, но ни западнику Тургеневу, ни славянофилам это не помешало выучить философию в Германии.
Но это верхи. А по сути действительно — не преподавали философию, боялись. Так что же, прав профессор?
Не совсем. Давайте-ка возьмем 1890-е, когда для израильтян, сильных в философии, но слабоватых в истории, знакомство с русской культурой заканчивается. Именно в 1890-х у русской культуры появляется философская база. Открывается журнал «Вопросы философии и психологии». Начинается повальное увлечение Ницше. Играет молодой мускулатурой первое поколение русских философов и социологов–марксистов, которые моментально, уже в 1900-х, обращаются к идеализму. Тогдашний авангард ищет философских обоснований в неокантианстве, как Андрей Белый. Будущий поэт Пастернак учится в Марбурге у Германа Когена. Приехавший из Германии профессор Вячеслав Иванов строит русский символизм на ценностной системе Ницше. Открываются Религиозно-Философские собрания в Петербурге, потом и Религиозно-Философское общество в обеих столицах, они скоро становятся трибуной для всего нового в сфере духовной культуры и школой для молодого поколения писателей и художников. Философы пытаются осмыслить Толстого и Достоевского. Тут и Николай Бердяев с его синтезом марксизма и христианства, и ранний экзистенциалист Лев Шестов. Как раз с философскими обоснованиями культуры в этот период, кажется, все в порядке.
Другое дело, что физические ее основания дают трещину. Университеты выпускают поколение молодых философов, которым придется философствовать на бивуаках и в военных госпиталях (Федор Степун). А в 1922 году неважный философ, но зато выдающийся практик Владимир Ленин погрузит всех вообще философов и социологов на пароходы и вышлет их навечно из России.
Но это вовсе не означает, что высшее цветение русской культуры в первую треть 20 века, ее великая поэзия и гениальная проза – лишились той, полученной в конце-начале века, философской базы. Обезглавливание русской культуры скажется лишь на следующих поколениях. Хотя и в катакомбах будет сохраняться знание – о Бахтине, наверно, все слыхали? Или трогательный сюжет, как русский, кстати эмигрант, Кожев - Кожевников сидел в Париже и учил будущих экзистенциалистов.
Возвращение философии в Россию началось полулегально в шестидесятые, несмотря на идеологический зажим, а в девяностые информация хлынула потоком. Вместе с поэтами и писателями возвращались философы и историки. Но параллельно шло выравнивание интересов российской гуманитарной публики с общемировыми интересами: о современной деятельности российских философских и общегуманитарных журналов и о группировках интеллектуалов можно написать отдельную статью...
35 лет назад один мой знакомый философ предложил Еврейскому университету курс по русской философии. Над ним тогда посмеялись. А если бы дали ему преподавать, то ведь теперь его ученикам было бы сорок лет, и в израильской культуре наряду с месье Клейнбергом работали бы люди, которым уже трудновато было бы впаривать суждения, на которых воспитывался сам Клейнберг, — глупости, взятые из плохих американских учебников пятидесятых годов и из полуинтеллигентного фольклора .
Теперь о литературе как о пропуске в цивилизованный мир. В каких отношениях находится относительная новизна русской литературы с ее достижениями – это, на мой взгляд, вообще некорректная постановка вопроса. Америка начала поздно, до середины девятнадцатого века литературных надежд не подавала почти никаких. Израиль начал вообще только в двадцатом веке. (Вспомните, мы ведь не говорим здесь об английской или еврейской литературе). Никто им это в укор не ставит. Как вообще никто в приличном обществе не попрекнет собеседника незнатным происхождением.
И все же, рецензент «Гаарец» и специалист по блаженному Августину, несмотря на поистине блаженное незнание вопроса, не стесняется выносить нам свой приговор. Подумать только, полгода не могли найти рецензента, наконец нашли — явно он самый компетентный из израильтян по этой части... Вот почему нельзя уничтожать русские исследования!
Между прочим, я совершенно согласна с нашим г-ном Клейнбергом, который находит в израильской культуре много живости и динамизма. В том срезе, который доступен моему наблюдению, это близкие моему русскому сердцу самовредительные герои Иеошуа, врачи и букинисты Цалки, чудаки из ностальгических дворцов Шахара, гениальные и сумасшедшие подростки Давида Гроссмана.
Но из этого вовсе не вытекает, что в цивилизованной и демократической стране, в которой, как хочется надеяться, мы все живем, допустимо такое обращение с ее полноправными гражданами, как массированное «опускание» миллионной общины с помощью демонизации и издевательств в средствах массовой информации. Частью этой стратегии систематической травли, без сомнения, является и отказ в праве даже на минимальное представительство в университетском мире: единственная кафедра славистики, на которой работают два с половиной человека и которую собираются закрыть и вот-вот закроют, на общину, составляющую от 15 до 20 % населения – это плевок в лицо. А мы уже видели, как необходима такая кафедра — без нее кто заступится за культуру этой огромной общины?.
За эти тридцать лет у Израиля была возможность воспринять ту массу гуманитарного знания, которую привезли с собой репатрианты, и в первую очередь, знания о России, ее истории и культуре. Вместо этого их просто удушили. За тридцать лет из замечательной, трехъязычной, элитной по всем понятиям репатриантской молодежи не вырастили столь недостающих Израилю специалистов, отсутствие которых чувствуется в университетской жизни буквально на каждом шагу. Без которых израильская публика остается все с теми же тяжелыми тенями Толстоевского и Чехобулгакова, в полнейшем неведении о России 20 века и в счастливом заблуждении, что можно заткнуть кляпом рот миллиону людей и пустить их себе на корм. «Мы вас переварим и станем лучше», мечтает наш рецензент.
Итог: общине отказали в праве на воспроизводство элиты. Ибо что же такое — закрытие кафедры русских исследований, как не окончательный отказ в этом праве?
Неужели никому не приходит в голову, что это - возмутительное безобразие ? Что это попросту культурный геноцид? Академическая элита, к которой принадлежит профессор Клейнберг, в демократической стране могла бы заинтересоваться подобным положением вещей. Но она решительно предпочитает оправдывать несправедливость и обвинять жертв. Даже если для этого приходится передергивать и подлыгать: «Это они, мол, нас дискриминируют...» На наш взгляд, рецензия г-на Клейнберга сама представляет собой печальную иллюстрацию того самого фатального — не непонимания, а просто не- видения-в-упор, — о котором столько говорится в дискуссии «Другой страны».
Действие третье: Позавчера
Перед лицом смертельной опасности кафедра попыталась сопротивляться. Мы обратились к славистам ведущих университетов мира за поддержкой.
Я привожу несколько документов:
«<...> Мы обращаемся к Вам, глубоко озабоченные предстоящим уничтожением израильской славистики как научного направления и как предмета преподавания. Страшно подумать о том, что будет с группой замечательных ученых-славистов, волею судеб оказавшихся в Израиле и создавших на протяжение последней четверти века один из крупнейших мировых центров по изучению русской литературы и культуры.
Это единственная кафедра в Израиле, где 1 200 000 людей, пятая часть населения, говорит по-русски. Больше в Израиле таких кафедр нет. Кое-где есть профессора, которые иногда читают на иврите обзорные курсы по русской литературе для студентов с других факультетов.
Это при том, что славистика — мировая наука. В США недавно было 64, в Италии 26. В маленьких Голландии и Бельгии по кафедре во всех крупных городах. А в этих странах нет русскоязычного меньщинства в сколько-нибудь сравнимых с Израилем масштабах.
Такая политика объясняется якобы отсутствием средств —но фонд, например, центра Мейрока по изучению русского и восточноевропейского еврейства, миллион долларов, университет взял на свои нужды и сотрудников разогнал. Библиотека Русского центра, также доставшаяся университету даром, давно рассеяна.
Мы убеждены, что единственную кафедру русских исследований в Израиле закрывать нельзя. Первая причина — эта ее важная социально-культурная роль для страны в целом. Деятельность нашей кафедры — это прежде всего ознакомление с русской классикой широкой массы израильских студентов, не владеющих русским языком. Учитывая, что в Израиле налицо всеобщая неинформированность во всем. что касается России и русской культуры, наподобие той, что царила в остальном мире в 50-е годы. Она ведет к крайнему непрофессионализму на уровне принятия решений. Здесь происходит вредительское с точки зрения интересов страны «опускание» миллионной общины — уничтожается ее политическое представительство, закрываются программы социальной поддержки, идет непрекращающаяся кампания демонизации и издевательств в средствах массовой информации. Уничтожение израильской славистики означало бы отказ в праве русскоязычного населения даже на минимальное представительство в университетском мире: единственная кафедра славистики, на которой работают два с половиной человека, на общину, составляющую от 15 до 20 % населения – это плевок в лицо. А мы уже видели, как необходима такая кафедра — без нее кто заступится за культуру этой огромной общины?
Вторая причина, по которой кафедра необходима — это ее вклад в израильскую и мировую науку. Наши слависты сочетают доскональное знание предмета, русской литературы и истории, изнутри с либеральной западной ориентацией и стремлением к интеллектуальной независимости. Немаловажно, чтобы в условиях сгущающейся антилиберальной атмосферы и усиления крайних националистических тенденций в России, за пределами России существовал бы маленький, но исключительно сильный центр исследований русской культуры, продолжающий традиции академического свободомыслия и идеологической независимости.
Одной из главная задача израильских ученых — написание истории. в том числе культурной, еврейства 20 века. Ее нельзя выполнить, не изучая историю русского еврейства —в высшей степени мобильной группы, действовавшей в прошлом веке в России, Европе, Израиле и США. А для этого Израилю нужны те самые трехъязычные студенты, которых готовит кафедра славистики. Без славистической подготовки их исследования окажутся вырванными из контекста и многое останется непонятным или будет оценено неправильно.
Третья причина, по которой кафедра обязательно должна быть не только сохранена, а расширена и укреплена — это ее уникальная роль в жизни миллионной русской общины. С 1990-х гг. мы преподавали студентам — новым репатриантам по-русски, с одной стороны, стремясь не допустить утраты русской культуры сотнями и тысячами молодых людей, как нам казалось, будущей израильской культурной элитой — а с другой стороны, уча их взгляду на русские культурные ценности в контексте мировой культуры. Наши выпускники успешно работают в сфере международных отношений, в журналистике, на радио и на телевидении, являются русскими спикерами многочисленных политических партий. Для студента-репатрианта все это востребованные специальности.
Однако кафедра сейчас находится под ударом. В университетах идет сейчас слияние кафедр, а в рамках общей кафедры литературы (или истории) есть место лишь популярным курсам, не предполагающим знания языка или реалий.
Значит, русские исследования больше не будут академической программой, дающей специальность. Это сильно бьет по русскоязычным студентам, сокращает их возможности получения профессии в тех областях знания, где наши студенты имеют когнитивное преимущество — то есть владение одним из рабочих языков ООН, и напротив, вынуждая их соревноваться за работу в тех областях, где они заранее оказываются слабее своих однокурсников, для которых иврит является родным. Это при том, что в Израиле студенты из русских семей в массе гораздо беднее и слабее в смысле социальном и поэтому сильнее ограничены в возможностях продвижения в обществе. Подумайте, что поднялось бы, если бы в Америке вдруг решили закрыть все испанские исследования!
Университет говорит, что на русские исследования нет спроса. Это неправда. Русские студенты не могут и не хотят ограничиваться популярными курсами, не требующими знания языка. Они требуют спецкурсов для второй степени, которые преподавали бы настоящие специалисты, знающие предмет не по учебникам.
Университет говорит, что в Израиле нет таких учителей. Это неправда. Учителя есть, это часто слависты с мировой известностью, по тем или иным причинам ставшие париями израильской академической системы.
Странно, что русскоязычная община, которой бы впору требовать собственного университета, или как минимум, факультета в каждом из израильских университетов, должна подвергаться таким преследованиям и унижениям. Я надеюсь, что наш призыв о помощи найдет отклик у израильской и мировой общественности и нам удастся изменить архаичное и нелиберальное отношение к себе университетской системы — и общества в целом.
Действие четвертое: Вчера
На серию обращений, написанных в январе-феврале 2006 и суммированных в вышеизложенном документе, скоро посыпались ответы.
Из Лос Анжелеса слависты Калифорнийского университета написали коллективное письмо, в котором выразили полную поддержку кафедры, утверждая, что «с полным правом можно назвать ее “иерусалимской школой славистики”»:
«...Мы глубоко встревожены <...> Кафедра является созвездием ученых, место которых — среди наиболее влиятельных фигур в русском литературоведении. В целом они создали Кафедре репутацию, не уступающую лучшим американским учебным заведениям — в том числе Принстону, Гарварду, Йейлу, Стэнфорду и ведущим отделениям нашего Калифорнийского университета — университетам Беркли и Лос Анжелеса. <...>
Кафедра является одним из главных центров научных центров в сфере славистики и держит первенство в области еврейско-русских культурных и литературных исследований. Потеря Кафедры навсегда повредит престижу Еврейского университета и нанесет серьезный удар мировой славистике. <...> Уже демографический профиль Израиля, с его миллионом с лишком граждан, для кого русский язык родной и кто существует одновременно в израильском и русском культурном пространствах, сам по себе дает достаточный повод сохранять в Еврейском университете сильный центр славистики. Существование такого центра не менее важно для того, чтоб развивать еврейско-русские исследования в тех странах, где наконец появились условия для свободного интеллектуального поиска — и прежде всего в России. Ваша Кафедра<...>
идеально расположена для поощрения таких начинаний».
В письме говорится о «том, что, и дается следующая рекомендация:
«В заключение добавим, что предлагаемая альтернатива кафедре, изучающей славистику — а именно, ее растворение в составе сравнительного литературоведения или слияние с другими национальными литературами — было бы серьезным академическим просчетом. Наш университет некоторое — недолгое — время рассматривал этот подход несколько лет тому назад и решительно его отверг, предпочтя вместо того в целях экономии слить чисто административные функции нескольких отделений. Отдельные же кафедры, представляющие основные языки и литературы, <...> продолжали развиваться как организационно автономные образования, причем каждое не только предлагает свою собственную интеллектуальную повестку дня, но и подталкивает друг дружку к междисциплинарным исследованиям, для которых полезнее, когда границы между отдельными дисциплинами пересекаются, а не стираются.»
Письмо подписали десяток блестящих и даже легендарных имен.
В других откликах звучало непонимание: « Поражает, что этот превосходный проект поставлен под вопрос именно сейчас, когда в США создаются новые ставки для русско-еврейских культурных связей<...> и когда осуществляются крупные новые исследования в этой области (например, книга Юрия Слезкина о «еврейском веке») — пишет глава одного из крупных факультетов славистики. Молодой американский славист, выросший на публикациях кафедры, называет ее интеллектуальной столицей русских исследований 20 века, еврейскими Афинами или еврейским Тарту. Он пишет, что в американской славистике наши выпускники нарасхват, и упоминание в резюме кого-нибудь из наших профессоров в качестве научного руководителя имеет магический эффект...
Все эти письма шли университетским властям и главе специально назначенной внешней комиссии, которая должна была изучить работу университета и вынести свой вердикт относительно перспектив разных отделений. В эту комиссию входили историки еврейства, христианства и ислама, а также профессор-англист и этнограф-африканист. Уже из одного этого состава можно было понять, что упор в будущем должен делаться на исследованиях региональных, а для души всем учить английский. Проносились ужасные слухи. Писались письма на двадцати листах. Подкапывались друг под друга. Доклада с рекомендациями все не было и не было.
На пике этого стресса, на одном из заседаний тогдашнее начальство выступило перед преподавателями факультета и произнесло буквально следующее: «Все должны думать о том, как привлечь в университет спонсоров. Но спонсор спонсору рознь. Представьте, например, что к вам обращается некто и дает университету миллион с тем условием, чтобы мы здесь открыли ...сербские исследования. Должен ли университет брать деньги у такого спонсора?»
Ни один из присутствующих никак не отреагировал на это откровенно расистское и совершенно не политкорректное высказывание. Послышались смешки. Я похолодела. Никакой реальной опасности, что нищие разбомбленные сербы дадут кому-нибудь хоть копейку, не просматривалось. Сербия в данном контексте обозначала Россию. Миллион гипотетический — совершенно реальный миллион, дававшийся университету кем-то на русско-еврейские исследовательские проекты (из которого миллиона до русских доходила одна четверть). Итак, русские исследования подверстывались к гипотетическим сербским (каковые для этого высокоученого сообщества явно казались периферийными, нерелевантными, не представляющими общенаучного интереса. О великом Павиче или Даниле Кише они, похоже, не слыхивали, а Кустурицы не видывали —-хотя история противостояния христианства и ислама на Балканах все же кое-чему могла бы израильских историков научить). Смех же в зале означал облегчение — мол, под топор пойдем не мы, а известно кто.
Напуганная такой перспективой, кафедра проявила активность и в марте текущего 2006 года добилась специального заседания комиссии Кнессета по абсорбции, глава которой, г-жа Колетт Авиталь, безоговорочно поддержала наши требования сохранить и укрепить русские исследования в Израиле.
Но присутствовавший член от комиссии по высшему образованию красноречиво высказался на ту тему, что университеты у нас автономны, и никто их не может заставить сохранить что-то, что они сохранять не хотят. (При этом присутствующие обратили внимание, что у говорящего, как по волшебству, внезапно удлинился нос). Университетские же представители еще более красноречиво это заседание проигнорировали.
Эпилог: Сегодня
Каково же было изумление, когда в долгожданном докладе внешней комиссии — так называемой комиссии Гэйджера, по имени ее главы) было заявлено, что наряду с изучением трех главных религий и региональных ближневосточных штудий приоритетным направлением развития университета должны быть русские и русско-еврейские исследования!
И даже взяли нового! штатного! молодого! сотрудника!— чего не случалось (тут все начали считать — 15 или 20 лет, и возникли разногласия) — одним словом, чего не припомнит нога человека.
Но по коридорам университета залетало новое модное присловье: «Доклад Гэйджера — это не Тора с Синая», и другое —«а денег все равно не было, нет и не будет»;
И вот -- кафедра уже слита с немецкой (по выражению одного коллеги, факультет Молотов-Риббентроп);
И впереди перспективы, что уволят вообще всех, а главное – внештатных, почасовиков, которым платят копейки, видите ли, они – главный враг университетов (ах, бывало же в истории, что рабский труд тормозил прогресс…);
А за ними Камейщиков, (которых все-таки считают учеными, в отличие от внештатных);
И преподавать будут народные танцы.