Ружья, микробы и сталь

Так вот, в этой книжке дан ДРУГОЙ ответ — причем не декларативно-голословный («все-люди-равны»), а выведенный логически: вы сами сможете проследить за цепочкой и проверить звенья на прочность.

Какой? Грубо говоря, испанцам просто больше повезло с географией.

В 1998 году Джаред Даймонд, калифорнийский профес­сор — орнитолог, географ, антрополог, биолог, и это только самые верхние строчки в списке его специальностей — получил за «Ружья» сначала Пулицеровскую премию, а затем и премию «Авентис» — за лучший научпоп; спрессованная в шесть сотен страниц история человечества за последние 13000 лет была отрецензирована Биллом Гейтсом, продана общим тиражом более миллиона экземпляров, раскритикована (странным ­образом, за «географический детерминизм», а не за хронологию, часто крайне сомнительную, самое слабое место книги) и стала мгновенной классикой; редкий случай, когда представление о том, как сложилась сегодняшняя картина мира, может поменяться после чтения всего одной книжки. Даймонду на самом деле повезло не меньше, чем Писарро; случайно или намеренно, его книга стала образцом сердечного согласия науки и идеологии — в данном случае политкорректности, основного идеологического тренда 90-х годов: Даймонду не просто удалось показать, что любая расовая дискриминация не имеет под собой научных оснований, — а удалось очень кстати.

Удивительно даже не это; что удивительно, так это каким образом на протяжении более десяти лет в России не удавалось «одомашнить» эту книжку. Чего только не переводили, а вот эту — может быть, самый влиятельный нон-фикшн 90-х — про­воронили; еще более загадочным образом сначала (в 2008-м) по-русски был издан «Коллапс» — более поздняя книга Даймонда, логическое продолжение «Ружей»: вот так общества зарождаются — а вот так они гибнут. Чем бы ни объяснялась эта злокозненная инверсия, книга Даймонда не потеряла актуальности; задним числом так задним числом — ничего страшного.

Итак, в истории виновата география — что это значит? Странным образом, оказывается, большинство поздних различий (например: в Испании XVI века капитализм уже был, а в доколумбовой Мексике — нет) так или иначе сводится к тому, когда жители того или иного региона начали сами произ­водить продовольствие: ранний старт означал путь к ружьям-микробам-стали, поздний — скорее всего, к судьбе быть поглощенным более удачливым захватчиком.

Самые эффектные примеры Даймонда — альтернативные сценарии. «Если бы носороги и бегемоты Африки были одомашнены и приучены нести наездников, они не только целиком обеспечили бы африканские армии провизией, но и представляли бы собой несокрушимую кавалерию, способную ­сми­нать ряды европейской конницы. От набегов бантуских ударных частей на верховых носорогах могла бы пасть Римская империя. Но этого не произошло». А почему не произошло? Из-за «принципа «Анны Карениной» — который в даймондовской версии звучит следующим образом: «Все одомашниваемые животные похожи друг на друга, каждое неодомашненное животное неодомашниваемо по-своему».

Приплести «Анну Каренину» к носорогам кажется нелепостью; однако очевидное сегодня доминирование евразийцев над жителями прочих континентов вообще связано с факторами, которые мало кому приходят в голову: в Евразии изначально было больше растений, из которых можно было производить продовольствие, в Евразии было больше, чем где-либо еще, видов крупных млекопитающих, которых можно было одомашнить — и получить от них не только гарантированно много белка, но и смертоносные микробы и постепенно иммунитет; в Евразии просто в силу размеров континента популяции людей, то есть потенциальных производителей инноваций, были крупнее — и в силу отсутствия трудноодолимых ­географических препятствий они могли общаться и обмениваться инновациями; теперь вы понимаете, почему дело в географии, почему именно география позволила одним народам раньше других обзавестись ружьями, микробами и сталью — а других лишила этих преимуществ?

Не стоит обманывать людей: «Ружья, микробы и сталь» — не самая легко читающаяся книжка; да, любопытно выяснить, почему люди не смогли ездить друг к другу в гости на бегемотах, — но, помимо этого, вам придется выслушать не менее подробный — изобилующий не особенно курьезной статистикой — отчет об истории селекции агрокультур вроде сорго и кукурузы. Даймонд не жалеет времени и усилий на очень подробное сопоставление — по множеству параметров — непохожих друг на друга регионов планеты, в каждом из которых производство продовольствия возникло самостоятельно. Ну да, «производство продовольствия» — словосочетание, в котором напрочь отсутствуют феромоны; зато когда понимаешь базу — первую треть, — книга становится по-настоящему захватывающей; буквально на глазах происходит ревизия самых фундамен­тальных наших представлений о том, как все в мире устрое­но, — представлений, которые при пристальном рассмотрении оказываются заблуждениями.

Это странно: кажется ведь, что есть вещи, где не надо быть никаким экспертом, все и так очевидно, причем вовсе не только тем, кому «повезло», но и «проигравшим». «Почему вы, белые, — спрашивает Даймонда некий его знакомый папуас, — накопили столько карго (карго — непонятно как производящиеся, но очевидно полезные для аборигенов вещи, которые доставляются откуда-то еще) и привезли его на Новую Гвинею, а у нас, черных, своего карго было так мало?» Против «карго» не попрешь; очевидно ведь, правильно? Но даже отвечая на такую неудобную версию «почему», Даймонду удается убедить вас: папуасам не повезло не с биологией, а с географией.

«Ружья, микробы и сталь» — хороший урок смирения перед научным знанием: обыватели — которыми являемся мы все — мнят себя экспертами, но на самом деле не владеют всем материалом; чтобы увидеть настоящую подоплеку существующего положения дел, недостаточно держать в голове оппозицию цивилизации («Анны Карениной») и варварства (папуасов); надо быть подлинным, а не мнимым экспертом. Разумеется, признать крушение «очевидного» сложно; разумеется, знание, которое есть у Даймонда и нет у нас, кажется нам тоже чем-то вроде «карго»; и разумеется, в конечном счете, объяснив одно неравенство, мы вынуждены признать другое — неравенство калифорнийского профессора и любителя переводного науч-попа; хорошая новость состоит в том, что, несомненно, это то карго, которое можно освоить и при желании производить самостоятельно.

Лев Данилкин