Интернет-журнал "Еврей за границей" №2
__________________________________________________________________________________________________
Эдуард Капитайкин (Иерусалим) – замечательный человек, талантливый театровед и радиожурналист, автор более 500 статей.
"ВЕСЕЛЫЙ ПРАВЕДНИК" - ЯКОВ ЛЬВОВИЧ ТЕЙТЕЛЬ
Быть добрым – это не хитро,
Но весь свой век творить добро,
Одно добро – совсем не просто...
(Lolo. Я.Л.Тейтелю [1])
«Наплыв желающих почтить престарелого председателя Союза русских евреев был настолько велик, что расстроил все расчеты организаторов юбилейного праздника. Сотням желающих <...> было отказано, и все же в переполненном до отказа зале присутствовало свыше 700 человек <...>. За председательским столом находились, кроме Президиума Союза, представители берлинской еврейской общины, прусского Союза еврейских общин, Лиги Наций, <...> большинство русских беженских организаций, немецкая, русская, еврейская пресса <...>. Под гром аплодисментов Я.Л.Тейтель был введен в зал двумя маленькими детьми – воспитанниками его Детского Дома» [2].
Так 11 января 1931 года в Берлине началось празднование 80-летия Якова Львовича Тейтеля – еврейского и русского общественного деятеля конца XIX – начала XX века и едва ли не единственного еврея – члена царского суда, прослужившего по российскому судебному ведомству сорок лет.
Чем же так отличился этот скромный человек, который всю жизнь сторонился универсальных и максималистских целей, ведущих к счастью людей в туманном будущем? «Большими делами я не занимался, – писал он в предисловии к своим воспоминаниям, – всю жизнь я и моя жена оказывали людям мелкие услуги, приходя на помощь, по мере сил, обращавшимся к нам в трудную минуту их жизни» [3].
Воспоминания эти («Из моей жизни. За сорок лет») вышли в Париже в 1925 году. В них, в числе прочего, рассказывается о хорошо знакомых ему Чехове, Горьком (это Тейтель возил из Самары в Петербург его первые фельетоны, подписанные «Иегудиил Хламида»), Владимире Соловьеве, Кони, Розанове, Чирикове, Гарине-Михайловском (ему он дарил сюжеты из своей судейской практики), Милюкове, П.Струве, Скитальце (его, крестьянского мальчика, писавшего стихи, он вывез из деревни, устроил певчим в хор, достал место писца, познакомил с газетчиками и литераторами), Шолом-Алейхеме, Фруге, Бялике, Абрамовиче (Менделе Мойхер-Сфориме), Дубнове и других выдающихся деятелях русской и еврейской литературы и общественной жизни.
Многие из них бывали в его гостеприимном доме в Самаре, где он прожил свыше двадцати лет. Впрочем, сказать «гостеприимном», – значит, ничего не сказать...
«Там, в его квартире, – писал М.Горький, — еженедельно собирались все наиболее живые, интересные люди города <...>. У него бывали все, начиная с председателя окружного суда Анненкова, потомка декабриста, великого умника и «джентльмена», включая марксистов <...>. Бывали адвокаты-либералы и молодые люди неопределенного рода занятий, но очень «преступных» мыслей и намерений <...>.
Когда появлялся новый гость, хозяева не знакомили его со своими друзьями, и новичок никого не беспокоил, все были уверены, что плохой человек не придет к Якову Львовичу. Царила безграничная свобода слова <...>. Самоотверженно гостеприимные хозяева Яков Львович и Екатерина Владимировна, супруга его, ставили на огромный стол огромное блюдо мяса, зажаренного с картофелем, публика насыщалась, пила пиво, а иногда и густо-лиловое, должно быть кавказское, вино <...>. Покушав, гости начинали словесный бой» [4].
Среди тех, кто посещал этот дом, был и никому тогда не ведомый Владимир Ульянов. «Ульянов (Ленин), – писал Тейтель, – бывал у нас в конце 90-х годов, когда его мать, вдова с детьми, переехала из Симбирска в Самару. Он был помощником присяжного поверенного, ныне покойного, известного земского деятеля, человека кристальной чистоты Хардина. Ленин, тогда совсем еще юный, не вмешивался в разговоры; человек замкнутый, он любил прислушиваться к спорам».
Мемуары Тейтеля охватывают только сорок лет. Вторую задуманную им часть воспоминаний он не успел написать (или опубликовать?).
Яков Львович Тейтель родился в ноябре 1851 года в местечке Черный остров, Подольской губернии в религиозной еврейской семье. Дед его со стороны матери Янкель Малишвецер был раввином.
Мальчик лишился матери в девятилетнем возрасте. Отец, служивший по откупам, постоянно был в разъезде. Пришлось отдать единственного сына на воспитание в дом сослуживца Розина, смотрителя винокуренного завода.
«Помню я себя с шестилетнего возраста, – писал Тейтель, – когда меня водили в хедер – начальную школу. Помню изможденного меламеда с рыженькой бородкой и его жену, несчастную женщину, окруженную многочисленной детворой.
Помещался наш хедер в комнате с земляным полом, учеников было около тридцати, все сидели на полу, тут же находилась и коза меламеда – учителя нашего, кормившая своим молоком всю семью» [5].
Затем отец отдал мальчика в город Мозырь в местную клас-сическую гимназию. Большое культурное влияние оказал на него в эту пору казенный раввин Мозыря Р.Кугель, отец знаменитого в будущем театрального критика Александра Рафаиловича Кугеля.
«Единственным светлым лучом в тогдашней моей жизни, – вспоминал Тейтель, – был мой товарищ Трохим, сын заводского ночного караульщика, мой ровесник. С ним мы делили горе и радость. Полюбил я очень этого Трохима. Любил играть в землянке его родителей. Отец его попивал, и мать с ребятишками мыкала горе. Особенно она любила беловолосого Трохима и часть своей любви переносила на меня, одинокого сироту. В избе родителей Трохима я чувствовал себя как дома, и не понимал, как можно не любить человека только потому, что он «гой» или «жид». Я многим обязан милому Трохиму и его матери, типичной хохлушке» [6]. И в будущем преимущественно еврейский общественный деятель Тейтель не был узким еврейским националистом. Он интересовался и русской жизнью, любил русскую литературу.
Окончив гимназию, юноша поступил на юридический факультет Московского университета. А с 1875 года начался его путь по судебному ведомству по городам и весям России. Главные из них – Самара и Саратов.
Преступления, которые приходилось раскрывать Тейтелю в его бытность следователем, были обыденными проявлениями «идиотизма» русской провинциальной и деревенской жизни. Среди множества его дел современникам запомнилось «дело Базыкина», богатого крестьянина, обвинявшегося в убийстве своего работника.
Тейтелю удалось доказать его невиновность, за что благодарные жители деревни попросили местного священника отслужить молебен во здравие Якова Львовича.
Но... получили отказ: нельзя православным молиться за еврея!
Эту историю описал в одном из очерков друг Тейтеля писатель Н.Гарин-Михайловский [7], выведя Якова Львовича под фамилией Абрамсон.
Тейтель подсказал Гарину-Михайловскому и сюжет его пьесы «Деревенская драма», также «подарив» тому случай из собственной практики.
Рассказывали о Тейтеле и вовсе курьезные истории. Однажды весной, в распутицу, он выехал в дальнее село, чтобы расследовать дело о краже, в которой обвинялось несколько местных парней.
Когда он вошел в избу, где содержались подозреваемые, хозяин обратился к ним со словами: «И не стыдно вам беспокоить Якова Львовича в такую погоду? Да к тому же у них теперь самая Пасха. Не могли, что ли, отложить кражу на несколько дней?» [8].
Это – «у них» – однако не всегда звучало так уважительно и безобидно.
Все сорок лет службы на Тейтеля постоянно оказывали давление с целью заставить его принять православие. Но Тейтель гордился своим еврейством, и когда министр юстиции Манассеин предложил ему значительное повышение по службе с условием креститься, Тейтель, не колеблясь, резко ответил: «У человека должно быть что-нибудь непродажное. Я не торгую своим Богом» [9].
«С 1880 годов, – писал Тейтель, – евреев перестали принимать на службу по судебному ведомству. К тому времени я остался единственным судьей-евреем. Это мозолило глаза многим. Еще когда я был судебным следователем в Самаре, в известном журнале князя Мещерского “Гражданин” помещена была заметка, в которой указывалось на “недопустимость того, чтобы в христианском государстве еврей производил следствие над православными. Если единомышленники князя Мещерского возмущались существованием еврея-следователя и судьи, то, с другой стороны, люди либерального образа мыслей находили полезным, чтобы евреи занимали такие места. Кажется, в 1910 году, когда я был в гостях у Анатолия Федоровича Кони, последний мне сказал: “Я очень рад, что вы продолжаете служить в качестве судьи, считаю это очень полезным для евреев”»[10].
Однако не так думали в царском Министерстве юстиции. Новый министр Щегловитов заявил недвусмысленно: «В настоящее время еврей не может оставаться членом суда». В начале 1912 года Тейтель был вынужден выйти в отставку. И раньше он активно участвовал в деятельности еврейских общественных организаций (что явилось одной из причин отставки). Теперь он целиком ушел, по его словам, в еврейские дела.
При скудости в то время общественной жизни вообще, а в особенности для евреев, которые не могли по закону принимать участие в городской и земской деятельности, оставалось только одно – работать в благотворительных организациях.
Он стал участвовать в деятельности ОРТа – то есть Общества поощрения ремесленного и земледельческого труда среди евреев в России.
Состоял Тейтель и членом комитета ЕТО – Еврейского территориального общества, которое рассматривало в те годы предложение Англии о предоставлении евреям территории Уганды и, менее известное, предложение Португалии об уступке русским евреям для колонизации Анголы.
По поручению Еврейского территориального общества Тейтель совершил поездку в Португалию и Западную Европу, встречался с видными еврейскими деятелями Зангвиллем, Левеном, Паулем Натаном.
Много сил отдал Тейтель созданному в Петербурге под руководством М.Винавера и Г.Слиозберга просветительному фонду, целью которого было создание Еврейского университета в России. Первая мировая война разрушила эти планы.
Уже в самом начале общественной деятельности Якова Львовича обнаружился его особый подход к делу: щадя самолюбие еврейской учащейся молодежи, он, как правило, оказывал помощь за труд: сын царицынского священника Кротко занимался с дочерью раввина Сафира, а последняя готовила в гимназию внучку курьера суда Карпантье. Не трудно заметить, что при этом Тейтель стремился преодолеть не только национальные, но и сословные предрассудки.
Война застала Тейтеля и его жену в Лондоне, где был организован Комитет помощи евреям – первым ее жертвам. Яков Львович начал работать в этом комитете, сблизившись со многими выдающимися сионистскими деятелями: Х.Вейцманом, Е.Членовым, Н.Соколовым, В.Жаботинским.
В сентябре 1915 года он вернулся на родину, но, как оказалось, ненадолго...
Тейтель был человеком либеральных взглядов, близким к кадетам, и хотя сам ни к каким партиям не принадлежал, с большевиками ему оказалось явно не по дороге. После Октябрьского переворота он уехал на Украину, оттуда – в Ковно, а в 1921 году – за границу. Несмотря на преклонный возраст, – ему было уже 70 лет, – и болезни, Яков Львович в эмиграции продолжил свою общественную работу: впереди у него было еще почти двадцать лет поистине кипучей деятельности.
Незадолго до приезда Тейтеля в Берлин, там был основан Союз русских евреев в Германии. Яков Львович заочно был избран его председателем. Вся жизнь Тейтеля в эмиграции оказалась связанной с этой работой: под его руководством Союз превратился в крупнейшую организацию беженской взаимопомощи. За десять лет, с 1925 по 1935 год, Тейтель объездил буквально всю Европу, собирая средства для Союза русских евреев в Германии, годовой бюджет которого доходил до 80 тысяч долларов! Немалая сумма по тем временам. Деятельность Союза была чрезвычайно разнообразной: и медицинская, и юридическая, и культурно-просветительская. Эмигрантов обучали труду, иностранным языкам.
Неустроенность русских евреев в эмиграции отягощалась психологической подавленностью, чувством безнадежности и беспросветности. Требовалась не только и не столько помощь материальная, сколько постоянная моральная поддержка. Здесь человеческие качества Якова Львовича оказались в высшей степени нужными: проситель, этот обойденный судьбой, часто потерявший себя человек, начинал под влиянием ласкового внимания Тейтеля вновь чувствовать себя личностью, к нему возвращалось чувство собственного достоинства.
О том, как это делал Тейтель, можно получить представление из выступления М.И.Абрамовича на его юбилее.
«Я не представляю никакого общества, никакого союза, никакого землячества, никакой, словом, организации, а выступаю по собственной инициативе, без поручения от всех тех людей в “перелицованных костюмах”, которые не присутствуют на этом банкете, а, сидя дома, со слезами вспоминают Якова Львовича.
Я познакомился с Яковом Львовичем тоже по поводу... костюма и хочу вам это рассказать.
Много лет тому назад, в Берлине, в один дождливый день, когда моя хозяйка устроила мне очередной скандал за невзнос квартирной платы, я послал за старьевщиком. Ко мне явился маленький галицийский еврей и купил у меня мой единственный приличный костюм, заплатив мне за него двадцать одну марку. Заворачивая купленный костюм в газету, старьевщик разговорился со мною и сказал мне под конец:
– Как это вы находились в такой нужде? Вы образованный человек, а голодаете. Знаете, я дам вам совет: идите к Тайтелю (он произносил не Тейтель, а Тайтель), он вам поможет.
– А кто это – Тайтель? – спросил я.
– Это – человек, – отвечал старьевщик, – который помогает таким людям, как вы.
– А где же найти этого Тайтеля?
– Я не помню ни улицы, ни номера. Но я нарисую вам на бумаге, как к нему пройти.
Два дня спустя я позвонил у входа в квартиру этого самого Тайтеля.
Мне открыла прислуга и сказала:
– Вы к Якову Львовичу? – пожалуйте.
И провела меня в большую комнату, в которой за столом сидели несколько молодых людей и пили чай. В стороне на диване сидел человек, который при моем появлении поднялся ко мне навстречу и сказал мне приветливо:
– Здравствуйте. Как вы поживаете? Садитесь пить чай.
Я, удивленный, сел за стол, совершенно не понимая, как чело¬век, никогда в жизни меня не видавший, может принять меня, как старого знакомого.
Я сидел за столом час, а, может быть, и полтора. Ко мне обращались, я что-то отвечал, и постепенно люди начали расходиться.
Я почувствовал себя как-то неловко и тоже решил уйти. Но когда я, было, встал, Яков Львович мне сказал:
– Вы останьтесь.
Когда, наконец, все ушли и в комнате остались только Яков Львович, его секретарша и я, он сказал секретарше:
– Выйди-ка, милая. – Теперь – рассказывайте. И я начал ему рассказывать...
...Я многогрешен перед Вами, дорогой Яков Львович, ибо многим потом давал Ваш адрес.
И они тоже Вам рассказывали...
А затем, когда я встречал этих людей, они мне за этот адрес говорили: “Спасибо”.
Вот это “спасибо” тех, которых Вы вытягивали из нужды и горя, которым помогали, которым “клали заплаточки”, по Вашему выражению, я приношу Вам сегодня, в Ваш восьмидесятилетний юбилей, с низким поклоном» [11].
К этому стоит добавить, что Тейтель никого не подавлял своей добродетелью. Напротив, он всегда старался казаться «грешником»: любил шум, ночное сидение в кафе (непременно с музыкой), обожал нарушать режим, предписанный ему врачом [12].
Одним из первых Яков Львович обратил внимание общества на судьбу младшего поколения эмигрантов. Он создал в Берлине две организации для помощи детям еврейских беженцев из России, Польши, Галиции: «Детский Дом» (впоследствии – имени Я.Л.Тейтеля) и общество «Дети – Друзья».
Обращаясь к читателям отчета о деятельности этого общества в 1924-26 гг., Яков Львович задавал вопрос: «Сохранил ли ты чистоту детской души или все эти перегородки классов, национальностей, религий, созданные людьми в нарушение всех Божеских законов, развратили тебя <...>?»[13].
Общество «Дети — Друзья» стало популярным не только в Берлине, но и во Франции, Англии, Америке, Польше, Латвии, Литве и в разных городах Германии. Призывами Тейтеля к дружбе и взаимопомощи между детьми заинтересовались педагоги.
Он получал восторженные письма от новых сторонников его взглядов, в частности, от профессоров Сорбонны, Парижского и Реннского университетов. Эти начинания Тейтеля были особенно важны в пору одичания и ожесточения детей в семьях, где родители в поисках заработка не могли им уделить должного внимания.
Общество помощи русским гражданам, по свидетельству одного из его членов, не раз обращалось за материальным содействием к своему младшему собрату – Союзу русских евреев, и «не было случая, когда перед лицом действительно безысходного горя Союз не откликался, не протягивал и свою, всегда более сильную руку помощи, не считаясь никогда с вопросами вероисповедания и национальности» [14].
В 1929 году вышло немецкое издание мемуаров Тейтеля. Эта книга, усиленно рассылаемая автором, стала его главным орудием пропаганды среди немецких евреев за помощь русским беженцам. В том же году он основал комитет из известнейших представителей немецкого еврейства, председателем которого стал берлинский адвокат и сионистский деятель Альфред Клее. (Он погиб в концлагере в 1943 году.) Среди его членов были А.Эйнштейн, Я.Вассерман, А.Цвейг.
Союз русских евреев в Германии функционировал открыто еще два года после прихода к власти Гитлера и был ликвидирован по распоряжению Гестапо в 1935 году.
Я.Л.Тейтель к тому времени уже жил во Франции, где основал новый комитет помощи русским евреям в Германии, впоследствии переименованный в «Комитет имени Я.Л.Тейтеля». Главным, если не единственным, сборщиком средств для беженцев, – вспоминал А.А.Гольденвейзер, – был его 85-летний председатель.
Когда в Эвиане была созвана известная конференция по делам беженцев, Тейтель незамедлительно, бросив все дела, отправился туда.
Как и все, он был разочарован ее результатами. «Впечатление от конференции у меня тяжелое, – писал Яков Львович 24 июля 1938 года. – Все мы ожидали, что положение еврейства будет изображено в надлежащем виде, что голос измученного, униженно¬го народа будет услышан. По моему мнению, этого не было. Представители всех держав открещивались от евреев – не желательны они никому» [15].
На чествовании Тейтеля в Париже, прошедшем не менее торжественно, чем в Берлине, П.Н.Милюков говорил о Якове Львовиче как о представителе «ордена русской интеллигенции» той золотой поры, когда не спрашивали, кто иудей и кто эллин, а были связаны общим служением идеалу добра и правды [16].
Н.Н.Таганцев напомнил об уважении и любви к Я.Л.Тейтелю в русских судебных кругах как к судебному следователю и судье [17]. П.Б.Струве, от имени редакции «Россия и славянство», писал о нем как о достойном деятеле русского суда и русской общественности и желал ему «еще многие годы личным примером своей твердости и бодрости поддерживать наш дух» [18].
Произнесенные на этих торжественных собраниях речи, полученные юбиляром поздравительные письма и ряд статей были собраны в книге «Я.Л.Тейтель. Юбилейный сборник», изданной груп¬пой его парижских друзей (Париж – Берлин, 1931). Среди авторов сборника: М.Винавер, С.Дубнов, Г.Слиозберг, М.Берхин-Бенедиктов. Здесь также помещены приветственные письма Н.Соколова, О.Грузенберга, Л.Шестова, П.Струве, И.Шмелева, М.Осоргина, Е.Чирикова; речи Ю.Айхенвальда, И.Гессена, М.Гольдштейна, Н.Таганцева, П.Милюкова, А.Гольденвейзера, М.Абрамовича; стихи Lolo (Л.Мунштейна); два графических портрета Тейтеля работы Н.Аронсона.
Умер Тейтель в Ницце, в 1939, на 89-ом году жизни.
Говорят, что хороший человек – не профессия. В принципе это так. Однако добро созидательное, активное может стать больше чем профессией – делом всей жизни.
Знакомясь с этой жизнью, невольно удивляешься: как Тейтель, прекрасно знавший не только обыкновенную человеческую неправедность, но и уголовный мир, стал еврейским доктором Гаазом? Лучше всего на этот вопрос ответил М.Л.Гольдштейн.
«За долгие годы знакомства и дружбы я не слышал от Тейтеля ни одного плохого отзыва ни об одном человеке. И это не потому, что он скрывает свои мысли <...>. Нет, Тейтель потому говорит о всех только хорошо, что он и думает только хорошее. А думает потому, что видит только хорошее, и не потому, что он слеп и закрывает глаза, а потому, что в каждом человеке он умеет находить светлое и хорошее; каждый поворачивается к Тейтелю, как подсолнечник к солнцу, всем тем, что у него только есть хорошего. Никто не смеет показать Тейтелю дурное: стыдно это показать» [19].
М.Горький в своих воспоминаниях назвал Тейтеля «веселым праведником». Он писал: «Мне посчастливилось встретить человек шесть веселых праведников; наиболее яркий из них – Яков Львович Тейтель, бывший судебный следователь в Самаре, некрещеный еврей... Вполне солидный [ныне] возраст Тейтеля нимало не мешает ему делать привычное дело, которому он посвятил всю свою жизнь: он все так же неутомимо и весело любит людей и так же усердно помогает им жить...».
Примечания
[1]Lolo (Л.Мунштейн). Я.Л.Тейтелю // Возрождение (Париж). 1931. 15 нояб.
[2] «Руль» (Берлин). 1931. 17 января.
[3] Я.Л.Тейтель: Юбилейный сборник. Париж–Берлин, 1931. С.7.
[4] Горький М. Воспоминания, рассказы, заметки. Берлин, 1925. С.64-66.
[5] Я.Л.Тейтель: Юбилейный сборник. С.8.
[6] Там же.
[7] Гарин-Михайловский Н.Г. В сутолоке провинциальной жизни // Соб. соч.: В 5 т. М., 1958. Т.4. С.430-443.
[8] Я.Л.Тейтель: Юбилейный сборник. С.20.
[9] Поссе В.А. Мой жизненный путь. М., 1929. С.89-90.
[10]Поссе В.А. Мой жизненный путь. М., 1929. С.78-90.
[11] Я.Л.Тейтель: Юбилейный сборник. С.134-136.
[12] Гольденвейзер А.А. Я.Л.Тейтель (1850–1939). Н.-Й., 1944. С.21.
[13] Общество «Дети – Друзья»: Отчет о деятельности за 1924–1926 гг. Берлин, 1926.
[14] Я.Л.Тейтель: Юбилейный сборник. С.100.
[15] Гольденвейзер А.А. Указ соч. С.16.
[16] Я.Л.Тейтель: Юбилейный сборник. С.111.
[17]Там же.
[18]Там же. С.144-148.
[19]Я.Л.Тейтель: Юбилейный сборник.С.114.
************************************************************************
Эйтан Финкельштейн (Мюнхен) – писатель, журналист. В 1991–1993 гг. вместе с Шимоном Маркишем редактировал «Еврейский журнал» (Мюнхен). Постоянный автор американской газеты «Форвард». Живет в Германии.
МЕСТО И ВРЕМЯ БОРИСА ХАЗАНОВА [1]
Борис Хазанов – человек не шумный. В советские свои годы локтями не пробивался, в эмиграции великого борца из себя не строил, в постперестроечное время по писательским тусовкам не таскался, на телеэкранах не отсвечивал, в очередях за литературными премиями не стоял. Оттого и имя его, и книги его известны современникам далеко не в той мере, в какой того заслуживают. С другой стороны, еще в ранней юности встал будущий писатель Борис Хазанов на зыбкую, едва осязаемую стезю высокой культуры и выбору своему, несмотря на все испытания и соблазны, не изменял. Тем и обеспечил себе место под сводами Литературы после того, как иные, шумные, крыльями отмашут и уйдут в никуда.
Героним Файбусович родился в 1928 году. Родился в Ленинграде, но он – москвич, ибо в первопрестольной живет с двухлетнего возраста, помнит, знает и, подозреваю, – любит довоенную Москву по-европейски размашистую, по-российски убогую, по-купечески пышную, по-советски помпезную. И если спустя полвека Борис Хазанов поселит своих героев в загадочных жилищах некого безымянного города и будет водить их по улицам, дворам и подворотням, выписывая детали домов, сараев, чердаков и самого этого огромного и несуразного города, то все это – не плод воображения писателя-фантаста. Это «далекое видение» города юности, извлеченное из цепкой памяти московского мальчишки, преломленное сквозь призму десятков городов мира и изложенное на бумаге писателем-эмигрантом: романистом, эссеистом, публицистом, критиком и рассказчиком.
Но все это будет потом, а пока что началась война – страшное время. Немецкие мотоциклисты, сами того не ведая, въезжают на Волоколамское шоссе, а тринадцатилетний Геня Файбусович отправляется с мачехой в эвакуацию, в Татарстан.
Там, в селе Красный Бор, что на Каме, провел он свое отрочество. Провел в сельской школе, аттестат которой по сути дела весил ничуть не меньше, чем тот, который выдавали в какой-нибудь элитной московской школе. Провел в библиотеке, откуда по недосмотру – глухая провинция! – не были изъяты многие книги, которые советская цензура давно уже вычеркнула из списка существующих. Провел в общении с татарскими и русскими мальчишками и девчонками, с их матерями-солдатками, с учителями – евреями, эвакуированными из оккупированных западных областей.
Пройдет много лет, и Бориса Хазанова назовут русофобом, плюралистом-западником, городским интеллигентом, понятия не имеющим о русском народе и русской жизни.
Первое понятие о внемосковской России он получил в Татарии. Первое, но не последнее.
В 1944 году Файбусович возвращается в Москву, работает рабочим на почтамте, а осенью следующего года поступает на филологический факультет Московского университета по отделению классической филологии. Уголок прямо скажем заповедный. Там, на классическом отделении, еще сохранились профессора «из бывших». Там еще были живы традиции русской дореволюционной школы. Там изучали латынь и греческий, знакомили с Сократом и Платоном, с Вергилием и Сенекой, с Лессингом и Шиллером, с французскими сентименталистами, веймарскими классицистами, со всем тем, что и составляет фундамент мировой культуры и литературы. Отсюда, думаю, и пошло трепетное отношение к культуре подлинной, презрение к эклектике, подделкам, массовой советской дешевке, постперестроечной чернухе, порнухе и «женскому» литературному щебетанию. По признанию самого Хазанова, он не читал таких хитов советской литературы, как «Волоколамское шоссе» А.Бека. Зато оказавшись в эмиграции в Германии, он, – а таких можно было пересчитать по пальцам, – не испытал культурного шока.
Переулок Шпенглера, улица Бруггера, проспект Фихте. Прогуливаясь по улицам и переулкам Мюнхена, он узнавал имена философов, историков, писателей, которых читал, изучал, любил с юности. Понятно, чужим не был ему и язык этой страны.
Конечно, классическое отделение было уголком заповедным, но не свободным от щупальцев НКВД. И когда стремящийся, как и положено в его возрасте, опровергнуть все авторитеты на свете, студент Файбусович решил выпустить собственный рукописный журнал, стукач тут же донес об этом «куда надо».
Арест, следственная тюрьма «Бутырки», статья 58-10/часть первая и восемь лет лагерей не заставили себя ждать. Так в 1949 году советские органы безопасности позаботились о том, чтобы будущий писатель на собственном опыте познал очень важную – лагерную – сторону российской жизни в самом что ни на есть обнаженном ее виде. Познавал он ее на лесоповале в Унжинском исправительно-трудовом лагере вплоть до 1955 года, когда был условно-досрочно освобожден без права проживать в Москве и других больших городах.
Пройдет более сорока лет и история юношеской дружбы, предательства, стукачества, а после и попытки мщения бывшему стукачу – разбогатевшему после перестройки новому русскому – всплывет в рассказе «Зов родины».
А пока что лишенный права жить в столице, бывший студент и бывший зэка поступает (в 1955 году) в Калининский мединститут, по окончании которого работает врачом в сельской больнице в деревне Есиновичи Калининской области. Тоже неплохая возможность познать российскую жизнь не из вторых рук.
К медицине будущий писатель относится со всей серьезностью, оканчивает аспирантуру в Москве, защищает кандидатскую диссертацию и работает врачом в различных московских клиниках вплоть до 1974 года. Старая любовь, однако, берет вверх, Хазанов расстается с медициной.
В семидесятых годах в интеллигентных, жадных до живого слова кругах Москвы разноситься весть: один совершенно легальный журнал стал печатать интересные, нестандартные вещи. Журнал этот, как не странно назывался «Химия и жизнь», а свежие, нестандартные вещи там стали появляться благодаря стараниям нового литературного редактора Геннадия Файбусовича.
Тогда же начинается и жизнь неподцензурного московского литератора: Хазанов переводит тексты западных философов и теологов для Самиздата. Впрочем, и для легальных издательств – тоже. Перевел Файбусович, в частности, переписку Лейбница, опубликовал большое количество статей по истории естественных наук и две популярные книги о жизни Исаака Ньютона. Тогда же, понятно – в стол, был написан первый роман писателя «Час короля», много лет спустя (1991) опубликованный отдельной книгой в издательстве «Текст».
А потом было участие в самиздатовском журнале «Евреи в СССР», откуда собственно и пошел псевдоним «Борис Хазанов». В 1977 году за границей вышел сборник статей Хазанова, и сразу начались обыски, вызовы на допрос, вежливые намеки «освободить помещение». В августе 1982 году Файбусович с семьей эмигрирует в Германию, поселяется в Мюнхене и регулярно пишет эссе и литературные обозрения в немецкую прессу. Голос Хазанова звучит на «Немецкой волне», по «Свободе» и Би-Би-Си. В 1984 году он вместе с известным диссидентом Кронидом Любарским создает культурно-политический журнал «Страна и мир» [2]. Журнал просуществовал до 1992 года и по многим отзывам стал вершиной русской зарубежной публицистики. Дело и в самом деле было серьезным, требующим много сил и времени. Но, несмотря на это, продвигались и литературные дела. Из-под пера Хазанова выходили не только блестящие эссе, публицистические статьи и литературная критика и переводы, которую он публиковал в «Стране и мире».
Романы «Я, воскресение и жизнь», «Нагльфар в океане времен», «Город и сны», «Далекое зрелище лесов» и пьеса по этому роману – «Борис и Глеб». Публицистические произведения – «опыт романтической политологии», как определил их жанр сам автор, – «Миф Россия», «Допрос с пристрастием», «Миф Германия». И десятки рассказов, эссе, этюдов, критических заметок, рецензий, радиопередач. Наверно нет в русской диаспоре ни одного солидного журнала и издательства, где бы не оставил свой след Борис Хазанов, а после перестройки крупные его вещи печатали в журнале «Октябрь», рецензии его регулярно появляются на страницах «Знамени», книги его выходят в издательствах «Вагриус», «Текст», «Слово».
Итак, Борис Хазанов – писатель плодовитый, сумевший наверстать годы, отнятые у него в Советском Союзе, сумевший перебороть тяготы и соблазны эмиграции (от хорошо оплачиваемой поденщины на радио «Свобода» он в свое время отказался). При всем том в современной русской литературе Хазанова куда-то затерли, оттеснили даже не во второй ряд, а на какие-то ее
задворки. Почему? Да потому, наверное, что она, современная русская литература, освободившись от оков цензуры, идеологической ангажированности, пуританства и прочих цепей, по всей видимости, должна насытиться чернухой, порнухой, женским литературным щебетаньем и всем тем, что в прошлом было для нее табу. И только тогда, перебесившись, литература вернется в берега свои, к ценностям своим и к тем немногочисленным авторам, которые устояли, не поддались, не соблазнились. Тогда и наступит время Бориса Хазанова.
Борис Хазанов. Библиография. Книги.
Необыкновенный консилиум. Рассказы о профессии врача. М.: «Детская литература», 1975.
Запах звёзд. Тель-Авив: «Время и мы», 1977.
Мальчик на берегу океана. Жизнеописание Исаака Ньютона. М.: «Детская литература», 1981. (Обе книги под псевд. Геннадий Шингарёв).
Идущий по воде. Статьи и письма. Мюнхен: «Страна и мир», 1985.
Я, Воскресение и Жизнь. Антивремя. Избранная проза. Н.-Й. – Иерусалим – Париж: «Время и мы», 1985.
Миф Россия. Опыт романтической политологии. Н.-Й.: Liberty Publishing House, 1986.
Страх. Рассказы. М.: «Правда», 1990.
Час короля. Антивремя, московский роман. М.: «Слово», 1991.
Нагльфар в океане времён. Альманах «Завтра». М., 1993.
Нагльфар в океане времён (Небо внизу), роман. Чудотворец, повесть. М.: «Текст», 1993.
Город и сны. Романы. Повести. Рассказы. М.: «Вагриус», 2001.
Допрос с пристрастием. Литература в изгнании (совм. с Дж. Глэдом). Москва: «Захаров», 2001.
Час короля. В кн.: «Антология выстаивания и преображения. Музей человека». М.: «ПИК», 2002.
Праматерь. Повесть. В кн.: «Проза новой России», т. IV. М.: «Вагриус», 2003.
К северу от будущего. Русско-немецкий роман. М.: «Вагриус», 2004.
Абсолютное стихотворение. Антология европейской поэзии. М.: «Время» (в печати).
Gegenzeit. Ein Moskauer Roman. Stuttgart: Deutsche Verlags-Anstalt (DVA), 1986.
Myphos Russland. Betrachtungen aus deutscher Zuflucht. Mainz: Dieterich’sche Verlagbuchhandlung, 1986.
L’ora del Re. Palermo: Sellerio editore, 1986.
Zeitbuch über Cartaphilus. In : Das Leben ist schön und traurig. Russisches Lesebuch. München: R.Piper, 1989.
Gegenzeit. Piper. München – Zürich: 1990 (Paper book).
Die Königsstunde. Drei Erzälungen. DVA, 1990.
Le Contre temps. Roman moscovite. Lagrasse: Editions Verdier, 1991.
Unten ist Himmel. Ein Roman aus Russland. DVA, 1993.
Der Zauberlehrer. Roman. DVA, 1996.
Die gesammelten Werke Konstantin Tutsctins. In : Russische Erzälungen der 80er und 90er Jahre. München: DTV, 1996.
Vögel über Moskau. Roman. DVA, 1998.
Der ferne Anblick der Wälder. Roman. Stuttgart – München (Im Druck).
[1] Эссе подготовлено для книги «Русские евреи в Германии и Австрии».
[2] О журнале см. статью Б.Хазанова в 1(6) томе серии «Русское еврейство в зарубежье»
***********************************************************************************
Эрнст Зальцберг (Торонто) окончил Ленинградский горный институт и Ленинградскую консерваторию. Кандидат геолого-минералогических наук. В 1980 году эмигрировал в Канаду. Опубликовал ряд статей и рецензий о выдающихся музыкальных исполнителях в газетах и журналах Америки. Десять статей Эрнста Абрамовича были напечатаны в сериях книг ЕВКРЗ и РЕВЗ. Автор книги «Great Russian Musicians: From Rubinstein to Richter» (Mosaic Press, 2002). Ведущий редактор-составитель нашего 12 тома «Русские евреи в Америке». Кн.1. (Иерусалим–Торонто–Москва, 2005). Живет в Торонто.
«КАК НЕ БЫТЬ ТРОНУТЫМ И БЛАГОДАРНЫМ МИЛОМУ БРОДСКОМУ..." [1]
В конце XIX и начале XX века наибольшей притягательной силой для музыкантов Старого Света обладала Америка. Англии в этом отношении повезло гораздо меньше, и лишь считанные музыканты мирового класса покинули континент и обосновались на Британских островах. Одним из них был замечательный скрипач Адольф Давидович Бродский.
Он родился в Таганроге в 1851 г. Его родители не имели никакого музыкального образования, однако у матери был приятный голос, и она хорошо пела. Отец обладал отличным слухом и всегда настраивал скрипку маленькому Адольфу. Когда мальчику ещё не было пяти лет, он уже играл по слуху простейшие мелодии на игрушечной скрипке, подаренной ему отцом. Его первым учителем был военный музыкант из духового оркестра, который играл и на скрипке.
После смерти матери в 1857 г. семья перебралась в Херсон. Поскольку в городе не было хорошего преподавателя, отец отвёз мальчика в Одессу, где он стал учиться у концертмейстера оперного театра и жить в его доме. Несмотря на то, что преподаватель страдал «русским недугом» – тяжёлыми запоями, во время которых занятия, естественно, прерывались, ребёнок делал заметные успехи. В 1860 г. учитель устроил концерт Адольфа в зале оперного театра. Концерт прошел успешно, и хотя весь доход от него был пропит организатором, это первое публичное выступление оказало большое влияние на дальнейшую судьбу ребёнка. После концерта богатые одесситы-евреи собрали деньги, необходимые для продолжения музыкального образования юного скрипача, и вскоре в сопровождении отца мальчик поехал в Вену. По дороге в австрийскую столицу Бродские сделали остановку в Берлине, где композитор Д.Мейербер, услышав игру десятилетнего скрипача, дал ему хвалебное рекомендательное письмо.
В Вене Адольф без труда поступил в местную консерваторию, в класс прославленного скрипача и директора этого учебного заведения Й.Хельмесбергера. Последний быстро оценил незаурядный талант своего нового студента и всячески поддерживал его. По окончании консерватории в 1866 г. Адольф становится участником квартета Хельмесбергера и много выступает с ним. В 1868 г. молодой скрипач получил место солиста и скрипача Венского придворного оркестра, пройдя отборочный конкурс среди тридцати соискателей. В это же время Адольф стал давать частные уроки и добился финансовой независимости. Через два года, в 1870 г., он возвратился в Россию и начал жизнь концертирующего музыканта. Скрипач выступал в Одессе, Херсоне, Крыму, Закавказье, во многих городах Украины. Во время одной такой поездки состоялось его знакомство с Николаем Рубинштейном, дружбу с которым Бродский сохранил до смерти прославленного музыканта в 1881 г.
После кончины профессора Московской консерватории Ф.Лауба, А.Бродский сменил его в качестве преподавателя по классу скрипки и оставался на этом посту четыре года. Как многие скрипачи, Адольф не избежал «дирижёрской лихорадки» – в течение двух лет, с 1879 по 1881 г., он был дирижёром симфонического оркестра в Киеве. В это время произошло важное событие в личной жизни музыканта – 13 мая 1880 г. он женился на Анне Скадовской. Адольф был знаком со своей будущей женой с ранней юности, часто бывал и играл в её доме. Анна была дочерью крупного помещика, получила прекрасное домашнее образование и окончила гимназию. Под влиянием идей народничества молодая девушка вместе с сестрой Ольгой организовала на собственные средства сельскую школу для крестьянских детей и с увлечением преподавала в ней несколько лет. Поскольку получение высшего образования для женщин в России было тогда практически невозможно, Анна уехала в Париж, где слушала университетский курс лекций по естественным наукам. Выйдя замуж, она посвятила себя целиком семье и карьере мужа; в её лице Адольф обрёл любящую жену, преданного друга и умную советчицу.
Зимой 1880 г. Бродский уехал в Париж, надеясь дать несколько сольных концертов и выступить с парижскими оркестрами. Здесь он знакомится с К.Сен-Сансом, который стремится помочь молодому музыканту. Вдвоём они играют в домах богатых меценатов, влиятельных музыкантов и импресарио. Интересно, что на одном из таких домашних вечеров музыканты исполнили никому не известный здесь скрипичный Концерт П.И.Чайковского, сочинённый им в 1878 г. Несмотря на все усилия Сен-Санса и Бродского, скрипачу так и не удалось получить приглашение выступить с сольным концертом. В какой-то мере эта неудача была скрашена знакомством с И.С.Тургеневым в доме П.Виардо и беседами с ним. И внешность писателя, и его высказывания о современной русской литературе и русских писателях, со многими из которых он был хорошо знаком, произвели на молодого Бродского неизгладимое впечатление.
В 1881 г. Бродские отправились в Вену; Адольф взял с собой партитуру скрипичного Концерта Чайковского, никогда до этого не исполнявшегося публично. Концерт был посвящён Л.Ауэру [2], и на его первом издании значится это посвящение. Однако прославленный скрипач и педагог признал Концерт неисполнимым и не выражал никакого желания разучить его, вызывая этим горькие сетования П.И.Чайковского на судьбу своего «несчастного детища».
Прибыв в Вену, Бродский был полон желания познакомить с новым произведением взыскательную австрийскую публику. Скрипач нашёл союзника в лице своего старшего соученика по Венской консерватории, а ныне дирижёра Венского оркестра Ганса Рихтера. Несмотря на сопротивление членов Комитета филармонических концертов, Бродскому удалось настоять на включении нового сочинения в программу концертов. В письме Петру Ильичу Бродский так описывал историю своего выступления перед венской публикой со скрипичным Концертом:
«Сыграть этот концерт публично сделалось моей мечтой с той минуты, как я посмотрел его в первый раз. Это было два года тому назад. Несколько раз принимался за него и бросал, потому что лень преодолевала желание достигнуть своей цели. Уж очень много трудностей вы там навалили. В прошлом году, будучи в Париже, я сыграл этот концерт Ларошу [3] до того скверно, что он не мог получить надлежащего понятия о концерте, но всё-таки он ему понравился. Эта поездка в Париж, которая была для меня очень неудачной..., придала мне большую энергию (неудачи всегда так на меня действуют, а при удачах я делаюсь слабым) и, вернувшись в Россию, я энергично принялся за ваш концерт. Что за прелесть! – можно его играть без конца и никогда не надоест. Это очень важное условие, чтобы преодолеть трудности. Когда мне показалось, что я его уже достаточно твёрдо знаю, я решился попытать свое счастье в Вене. И тут я прихожу к тому пункту, где могу вам сказать, что не вы мне, а напротив, я вам очень обязан. Только желание познакомиться с новым концертом побудило Ганса Рихтера и вслед за тем оркестр… выслушать мою игру и признать меня достойным для допущения к участию в одном из этих концертов. Правда, что на этой Novitaten-Probe ваш концерт не понравился, после того как я на плечах его благополучно вылез. Но было бы крайней неблагодарностью с моей стороны, если бы я не употребил все усилия, чтобы, в свою очередь, не потащить за собой своего благодетеля. Так мы с ним добрались, наконец, до филармонического концерта. Я должен был довольствоваться только одной репетицией, и то всё время теряли на корректуру печатных нот, которые пестрели ошибками. Господа филармоники решили аккомпанировать все пианиссимо из боязни не наделать какой-нибудь громкой беды, отчего сочинение, требующее тонких оттенков так же в аккомпанементе, как и в соло, несколько потеряло. Рихтер хотел было кое-что сократить, но я на это не согласился». [4]
Премьера состоялась 4 декабря, оркестром дирижировал Г.Рихтер. По окончании концерта в зале поднялся невообразимый шум – возмущённые возгласы и шиканье заглушались бурными аплодисментами. Солиста вызывали трижды, и знаки неодобрения относились не к нему, а к исполненной им музыке. Отзывы венской прессы о Концерте оказались крайне неодобрительными. Наиболее уничтожающая рецензия принадлежала перу законодателя музыкальных вкусов столицы, талантливому критику Э.Ганслику. Он, в частности, писал:
«Скрипачу А.Бродскому дали плохой совет выступить с этим концертом перед венской публикой. Русский композитор Чайковский, конечно, необычный талант, но форсированный, производящий неудобовкушаемые, безразборные, безвкусные вещи. Все, что мне из них известно…, есть странная смесь оригинальности и грубости, счастливых мыслей и безотрадной утончённости. Таков же его новейший, длинный, претенциозный скрипичный концерт. Некоторое время он течет музыкально и не без вдохновения, но грубость скоро врывается и не покидает первой части до конца. Скрипка уже не играет, но скребёт, дерёт, ревёт. Можно ли вообще чисто передать эти страшные трудности, не знаю; но, конечно, г. Бродский, пробуя воспроизвести их, замучил нас не менее, чем самого себя. Адажио, со своей мягкой славянской тоской, снова нас примиряет, покоряет, но оно скоро кончается, уступая место финалу, который нас переносит в грубое мрачное веселье русского церковного престольного праздника. Мы видим ясно дикие, пошлые рожи, слышим грубые ругательства и обоняем сивуху. Фридрих Фишер однажды, говоря о чувственной живописи, выразился, что бывают картины, которые “видишь, как воняют”. Скрипичный концерт Чайковского приводит нас в первый раз к ужасной мысли – не бывают ли и музыкальные пьесы, которые “слышишь, как воняют”». [5]
Чайковский был глубоко уязвлён этой рецензией и в то же время испытывал чувство глубокой благодарности к исполнителю. Так, в письме своему издателю П.И.Юргенсону Петр Ильич писал:
«Вот в чём дело: если ты знаешь адрес Бродского, пожалуйста, напиши ему, что я “глубоко тронут” тем мужеством, которое он выказал, взявшись перед предубеждённой публикой играть вещь столь трудную и, по-видимому, неблагодарную. Когда Котек [6], мой ближайший друг, струсил и малодушно отменил свое намерение познакомить Петербург с моим концертом…, когда Ауэр, которому концерт посвящён, делает мне неприятности, как не быть тронутым и благодарным милому Бродскому, терпящему теперь из-за меня ругательства венских газет». [7]
Вскоре композитор отправил Бродскому письмо, благодаря его за исполнение и выражая восхищение его мужеством. Пётр Ильич писал, что был глубоко огорчён тем, что Концерт так долго оставался не исполненным, и сравнивал своё отношение к этому произведению с тем чувством щемящей любви, которое испытывает мать к своему неполноценному ребёнку.
В знак признательности к скрипачу композитор изменил посвящение Концерта – во всех его изданиях, начиная со второго, вместо имени Ауэра стоит имя Бродского.
Несмотря на критику венской премьеры, Бродский получил приглашения исполнить Концерт во многих городах Германии и Австрии. Весной 1882 г. он впервые исполнил его в Лондоне, а в августе этого же года – в Москве. Через несколько лет скрипач получил портрет композитора со следующей дарственной надписью: «Воссоздателю концерта, признанного неисполнимым, от благодарного Петра Чайковского» [8].
Лучший критик – время – расставило всё по своим местам. Концерт уже давно вошёл в обязательный репертуар всех концертирующих скрипачей; количество его записей на пластинки и компакт-диски измеряется сотнями и каждый год продолжает увеличиваться.
Из Москвы Бродский отправился в Германию, в Лейпциг. Цель поездки – дать концерт в прославленном зале Гевандхауз, где в течение последних двухсот лет выступали почти все выдающиеся европейские исполнители и композиторы. Несмотря на уже завоеванную известность, Бродский должен был подтвердить свой «класс» перед членами Комитета Гевандхауза, для которых он исполнил популярный Концерт Мендельсона. Получив одобрение Комитета, скрипач избрал для своего лейпцигского дебюта Концерт Баха ля минор, как дань уважения композитору, жившему и умершему в этом городе, и первую часть столь любимого им Концерта Чайковского.
Выступление было настолько успешным, что уже на следующий день Бродский получил приглашение стать профессором Лейпцигской консерватории и принял его. Во второй половине XIX века Лейпциг был одним из крупнейших музыкальных центров Европы. Помимо консерватории и Гевандхауза, здесь были симфонический оркестр, хор, оперный театр; в городе регулярно проводились представительные музыкальные фестивали. Бродский принимал участие во многих из них. Так, на фестивале в 1883 г. он исполнил Концерт Брамса; оркестром дирижировал А.Никиш [9]. Хотя это исполнение и не было премьерой, оно – ещё одно свидетельство творческой смелости скрипача. Дело в том, что Лейпциг был «музыкальной цитаделью» Вагнера и Листа, и сочинения Брамса, который не разделял творческих принципов этих композиторов, не пользовались здесь большим признанием. Несмотря на это, исполнение Концерта Бродским ознаменовалось полным успехом (в числе слушателей был сам Ф.Лист) и положило начало регулярным концертным выступлениям скрипача в Гевандхаузе.
Помимо сольных выступлений, Бродский воплотил в жизнь свою давнюю мечту и организовал в Лейпциге струнный квартет. В первом концерте квартета, состоявшемся 6 февраля 1884 г., принял участие Й.Брамс, который, в ответ на приглашение Бродского, отправил ему открытку с лаконичным ответом: «Да, с удовольствием. Й.Брамс» [10]. В этом концерте были исполнены один из квартетов Гайдна, Соната для скрипки и фортепиано соль мажор, Ор. 78 Брамса и Квартет Бетховена до диез минор, Ор. 131. Во время исполнения Сонаты Бродским и Брамсом последний сказал шёпотом ученику Бродского О.Новачеку, переворачивавшему страницы: «Как чудесно он играет, не правда ли?» [11]
В течение нескольких последующих лет квартет Бродского выступал в Гевандхаузе с ежегодной серией концертов, которые привлекали слушателей из многих европейских городов. Как всегда, Бродский включал в программы своих квартетных концертов сочинения, не знакомые местной аудитории. Так, в концерте 17 ноября 1888 г. впервые в Лейпциге прозвучал третий струнный Квартет П.И.Чайковского Ор. 30, а в концерте 11 апреля 1891 г. состоялась премьера струнного Квинтета Й.Брамса Ор. 111. В сезоне 1890 г. музыканты впервые исполнили Квинтет К.Синдинга [12].
К лейпцигскому периоду относится знакомство Бродского, переросшее в многолетнюю дружбу, с такими музыкантами, как Г. фон Бюлов [13], супруги Григи, К.Синдинг, Ф.Бузони [14].
Бюлов настолько высоко ценил Бродского и его квартет, что в первый же год существования последнего выразил желание выступить с ним безвозмездно. Этот концерт состоялся 17 декабря 1884 г.; Бюлов с квартетом Бродского исполнили Квинтет Й.Раффа [15], после чего Бюлов сыграл его же фортепианную Сонату. Бродский не остался в долгу перед Бюловым. Организовав в 1888 г. симфонический оркестр в Гамбурге, Бюлов в течение долгого времени не мог найти концертмейстера. Узнав об этом, Бродский предложил свои услуги и в течение всей зимы ездил из Лейпцига в Гамбург на все репетиции и концерты оркестра. В одном из концертов Бродский выступил в трёх ипостасях: как концертмейстер, солист и дирижёр (во время исполнения Бюловым Концерта Брамса). По окончании сезона оркестранты преподнесли Бродскому коробку сигар с надписью: «Нашему почётному гостю, профессору Адольфу Бродскому на добрую память о сезоне 1888–9 гг., от музыкантов Гамбургского Нового Филармонического оркестра, руководимого д-ром Гансом фон Бюловым. Апрель 1889 г.» [16]
Бродский успешно сочетал интенсивную концертную деятельность с преподаванием в консерватории. Среди его учеников были Г.Бекер (в будущем – профессор Лейпцигской консерватории), О.Новачек, Ф.Бербер, А.Фидельман [17], Й.Хальворсен [18], Э.Робинсон. Некоторые из них (Новачек и Фидельман) жили в доме Бродского по нескольку лет на правах членов семьи и пользовались неизменной любовью Адольфа и его жены, которая заменяла им мать.
Зимой 1887 г. Петр Ильич совершил свое первое концертное турне по Германии в качестве дирижёра. Он прибыл в Лейпциг незадолго до Рождества. Бродский встретил его на вокзале и повёз к себе домой, где стараниями Анны, её сестры Ольги и её сына была устроена ёлка. Чайковский сразу очаровал хозяев дома, и вечер прошел очень весело и непринуждённо. Вот что писал об этом Пётр Ильич брату Модесту:
«Уехал днём в 3 часа в Лейпциг… Меня встретили Бродский и Зилоти… Ужинал у Бродского. У него была ёлка. Жена его и сестра её очаровательные русские бабы, и я всё время удерживался от слёз» [19].
Следующий визит композитора к Бродскому состоялся 25 декабря, когда в доме скрипача впервые встретились Чайковский, Брамс и Григ. Предоставим слово ещё раз Петру Ильичу:
«На другой день утро прогулял…, а к обеду с Зилоти пошёл к Бродскому. У него была репетиция нового трио Брамса, и сам Брамс, красный, несносный, небольшой полный человек, обошелся со мной ласково… Был ещё очаровательный симпатичный Григ…» [20]
Если отношение и к Брамсу, и к его творчеству было у Чайковского крайне отрицательным, то с Григом, с момента знакомства в доме Бродского, у Петра Ильича установились теплые дружеские отношения, продолжавшиеся до смерти русского композитора.
В каждый свой последующий приезд в Лейпциг Чайковский бывал у Бродских, в доме которых он неизменно находил понимание, любовь и заботу. Во время одного из таких визитов композитору был преподнесен приятный сюрприз. Вот что вспоминала об этом Анна Бродская:
«Иногда Чайковский присылал нам телеграмму из Берлина или другого города примерно такого содержания: “Я еду повидать Вас: пожалуйста, никому не говорите об этом”. Мы знали, что это значит, что Пётр Ильич устал, тоскует по дому, и ему необходимо общество друзей. Однажды после такой телеграммы Чайковский приехал прямо к обеду. После обеда мы перешли в музыкальную комнату, где Пётр Ильич сидел в своей обычной позе, подперев голову рукой. В это время в комнату неслышно вошли члены Квартета Бродского и сыграли Квартет Чайковского №3, который они подготовили для концерта в Гевандхаузе. Композитор был в восторге! Я видела слёзы, текущие по его щекам; после исполнения он выразил музыкантам признательность за счастливый час, который они ему подарили. [21]
В ноябре 1889 г. по приглашению Чайковского Квартет Бродского гастролировал в Москве, где дал четыре концерта в рамках программ Русского музыкального общества.
Частыми гостями Бродских в Лейпциге были Эдвард и Нина Григи. Во время одной из встреч Григ принес с собой рукопись Сонаты №3, Ор.45 для скрипки и фортепиано. Композитор был неудовлетворен своим сочинением и хотел сыграть его с Бродским. Произведение настолько понравилось скрипачу, что он использовал всё свое красноречие для того, чтобы убедить Грига исполнить его публично. Лейпцигская премьера состоялась в зале Гевандхауз 10 декабря 1887 г. и прошла с большим успехом. Через 10 лет, будучи в гостях у Бродского в Манчестере, Григ преподнёс ему рукопись скрипичной партии Сонаты с дарственной надписью. В 1906 г. Бродский с женой, племянницей и двумя учениками, по приглашению Григов, провели три дня в Бергене и в доме композитора в Трольхаугене. Узнав о неожиданной смерти великого норвежца 4 сентября 1907 г., Бродский немедленно отплыл в Берген и играл на похоронах своего друга.
Говоря о норвежских связях скрипача, стоит упомянуть, что в 1891 г. парламент этой страны наградил его орденом Святого Олафа за пропаганду норвежской музыки.
В 1890 г. Бродский с женой и учеником А.Фидельманом отплыли в Нью-Йорк, где Адольф занял пост концертмейстера Нью-Йоркского симфонического оркестра, руководимого В.Дамрошем [22]. Америка разочаровала Бродского. Много лет спустя его жена Анна писала:
«Он скоро понял, что деньги – это всё в Америке, что они – всеобщий центр притяжения. Талант музыканта измеряется здесь заработанными им деньгами, а настоящая любовь к искусству – редкость… Неблагоприятное впечатление производили на него и концерты, в которых он участвовал: количество здесь всегда преобладало над качеством» [23].
Бродского не удовлетворяли программы концертов; он находил слишком изнурительными ежегодные марафонские гастрольные поездки оркестра по США и Канаде. Пожалуй, наибольшее удовлетворение приносила ему игра в организованном им и здесь струнном квартете, который быстро завоевал своих, хотя и немногочисленных, но верных почитателей.
Отношения Бродского с Дамрошем были далеко не безоблачными. Скрипач защищал права музыкантов и настаивал на строгом выполнении заключённых с ними контрактов, тогда как Дамрош, будучи не только дирижёром, но и одним из совладельцев оркестра, зачастую их нарушал. На почве одного из таких «трудовых» конфликтов Бродский покинул оркестр и вернулся в Германию в 1895 г. Вскоре после этого он получил приглашение из Манчестера от сэра Чарлза Халле [24] занять пост концертмейстера в его оркестре и профессора в местном Королевском музыкальном колледже. Почти одновременно Бродскому предложили пост профессора консерватории Петербурга, Берлина и Кельна. Несмотря на сомнения и опасения Анны, Адольф отдал предпочтение Англии, и семья переехала в Манчестер.
В конце 1895 г. Халле умер, и Бродский заменил его в качестве директора Королевского музыкального колледжа, оставаясь на этом посту до своей смерти в 1929 г.
При Бродском колледж стал одним из лучших музыкальных учебных заведений Англии. Благодаря его стараниям, здесь в разные годы преподавали такие замечательные музыканты, как В.Бакхауз [25], Э.Петри [26], К.Фукс [27] и бывший ученик Бродского А.Катералл [28]. Сам Бродский успешно совмещал директорство с преподаванием и был профессором по классу скрипки на протяжении более 30 лет. Его учениками, помимо уже упомянутого А.Катералла, были А.Маасков, Ф.Пехт, Л.Конторович, А.Баркер и Н.Блиндер [29]. Последний впоследствии стал учителем И.Стерна; таким образом, Бродский был «музыкальным дедушкой» выдающегося американского скрипача.
Во многом благодаря авторитету Бродского Королевский музыкальный колледж привлекал студентов не только из Англии, но также из многих европейских стран и даже из Америки. В знак признания выдающегося вклада скрипача в музыкальную жизнь Манчестера, университет города уже в 1902 г. удостоил его почётной степени доктора музыки.
В 1899 г. дирижёром Халле-оркестра стал старый знакомый Адольфа по Вене Г.Рихтер, который оставался на этом посту до 1911 г. В это время между Бродским, оркестром и дирижёром установились тесные творческие контакты. Многие скрипачи, игравшие в оркестре, были выпускниками класса Бродского. Сам Адольф регулярно выступал с оркестром в качестве солиста. Так, 4 декабря 1902 г. он исполнил Концерт Чайковского в ознаменование годовщины его премьеры в Вене; как и во время первого исполнения, за дирижёрским пультом был Г.Рихтер.
Часто выступал Бродский и как исполнитель камерной музыки вместе с такими выдающимися музыкантами, как ученик Листа А.Фридгейм и Ф.Бузони.
Пожалуй, самым любимым детищем Бродского в Манчестере был созданный им квартет, в котором, наряду с самим скрипачом, участвовали в довоенные годы Р.Бриггс, С.Спилман и К.Фукс. Концерты квартета привлекали многочисленных слушателей и широко освещались в печати. Помимо регулярных концертов в Манчестере, он гастролировал во многих английских городах и в Европе.
Тесное творческое содружество связывало квартет Бродского с выдающимся английским композитором Э.Элгаром. Струнный Квартет Ор. 83 был написан им специально для квартета Бродского и посвящен этому коллективу. Сам Бродский был одним из лучших интерпретаторов Скрипичного концерта Элгара, сочинённого в 1909 – 1910 гг., и неоднократно исполнял его в Англии и за её пределами. Так, 5 января 1914 г. скрипач впервые сыграл это произведение в Вене. В архиве Бродского сохранилась фотография композитора с его дарственной надписью: «Моим дорогим друзьям А. и А.Бродским – Эдвард Элгар» [30].
В 1921 г. Бродский прекратил активную концертную деятельность. На прощальном концерте 13 января 1921 г. скрипач исполнил ту же программу, с которой он выступил в Манчестере 25 лет тому назад. Она включала Концерт Баха ля минор, «Меланхолическую серенаду» Чайковского [31] и «Вечное движение» Новачека. Музыкальный критик газеты «Манчестер Гардиан» С.Лэнгфорд писал об этом:
«Как немногие музыканты, через всю свою долгую жизнь он сохранил ощущение, что вся она посвящена великим композиторам-классикам и “вечным” компонентам исполнительского искусства. Поэтому он может опустить свой смычок с чувством известного величия и простоты, которые ставят его в один ряд с исполняемыми им композиторами». [32]
“”
В том же 1921 г. Анна перенесла обширное кровоизлияние в мозг, последствия которого сделали её почти полным инвалидом. Пытаясь скрасить жизнь жены, ограниченную домом и инвалидной коляской, Бродский после напряжённого рабочего дня в колледже проводил ежевечерне многие часы с Анной, читая ей книги и газеты, делясь с ней музыкальными новостями и просто выполняя обязанности сиделки. Положение несколько изменилось к лучшему в 1924 г., когда, благодаря настойчивым усилиям Бродского, в Манчестер приехала из России сестра Анны Ольга с сыном. Она взяла на себя все заботы об Анне, и это дало возможность Адольфу в какой-то мере возобновить концертную деятельность. Он снова играет с квартетом, выступает по радио.
В январе 1927 г. семидесятишестилетний Бродский исполнил Концерт Э.Элгара на вечере, посвящённом 70-летию композитора; Халле-оркестром дирижировал сам юбиляр. Вот что писал об этом памятном концерте уже упоминавшийся музыкальный критик газеты «Манчестер Гардиан» С.Лэнгфорд:
«Казалось, что сэр Эдвард Элгар более наслаждается оркестром, чем управляет им; он как бы смаковал удовольствие от слушания музыки, исполненной с любовью и неторопливостью первоклассными музыкантами на прекрасных инструментах. Доктор Бродский проявил свои лучшие качества в исполнении эмоциональных эпизодов произведения, сыграв их с такой глубиной чувства, что вопрос о том, сыграл ли он все бравурные пассажи так же, как это мог бы сделать исполнитель в расцвете творческих сил, казалось, не имел никакого значения». [33]
Последнее выступление Бродского с квартетом состоялось за пять недель до его смерти, наступившей 22 января 1929 г. Через несколько дней состоялся очередной концерт Халле-оркестра под управлением сэра Г.Харти. В память Бродского был исполнен траурный марш из оперы Р.Вагнера «Гибель богов»; трехтысячная аудитория выслушала его стоя, отдав последнюю дань уважения музыканту, сделавшему так много для развития музыкальной жизни города.
До конца своих дней и Адольф, и Анна сохраняли глубокую любовь и привязанность к Манчестеру, его жителям и своим многочисленным друзьям. В своих воспоминаниях Анна писала об этом:
«Я знала о Манчестере очень мало, немногим более того, что я учила когда-то по географии. В моем воображении он представлялся большим и дымным городом, где производят дешёвые ткани, где людям не до музыки, и они не имеют никакого представления о том, что такое серьёзная музыка. Я боялась нового разочарования, подобного тому, которое мы испытали в Америке. Я была уверена, что Адольф никогда не найдёт здесь слушателей для квартетной музыки, которую он любил больше всего. В конце концов муж убедил меня в том, что мы рискуем немногим, поехав в Манчестер на один год, в течение которого решим, нравится ли нам местная жизнь… Мои друзья в Манчестере хорошо знают, насколько ошибочными оказались мои предчувствия. Они знают, что за первым пробным годом последовала череда лет, которые стали для Адольфа годами наиболее интересной и приносящей наибольшее удовлетворение работы; именно благодаря этому мы так полюбили этот старый дымный город.
В мире много прекрасных людей, но нас удивило, как много привлекательных, хороших и добрых людей живёт в одном городе – в Манчестере. Наши манчестерские друзья помогли нам уверовать в человеческую доброту, и только за это я всегда буду в долгу перед ними».[34]
К сожалению, записей выступлений музыканта не сохранилось. Судя по отзывам критиков, он обладал солидной техникой, хотя, по-видимому, и не был таким виртуозом, как его современники Й.Иоахим, Я.Хейфец, М.Эльман. Наиболее яркими чертами его дарования были редкая музыкальность, искренность, а также постоянное стремление к обновлению репертуара и включению в него новых, ранее не исполнявшихся произведений.
Говорят, что квартетная музыка – наиболее совершенная и чистая форма музыкального выражения. Достижения Бродского в этой области исполнительства – огромны. Начиная с юных лет, он пропагандировал квартетную музыку и стремился донести её до широкой слушательской аудитории в Вене, Лейпциге, Нью-Йорке, Манчестере и многих других городах, где гастролировал квартет Бродского. Эта традиция жива и в наше время – в Манчестере уже несколько лет успешно выступает новый квартет Бродского, состоящий из молодых английских музыкантов.
Анна Бродская пережила мужа всего на несколько месяцев. После её смерти в доме продолжала жить её сестра Ольга. Она скончалась в возрасте почти ста лет; в 1959 г. умер её сын Леон Покар, который никогда не был женат. Он вёл весьма уединённый образ жизни, и дом при нём пришёл в изрядный упадок. Через несколько месяцев после смерти Леона городские власти, к которым перешёл дом, решили привести его в порядок и вывезти на свалку весь заполнявший его хлам. По счастливой случайности, буквально накануне прихода рабочих, дом посетила комиссия Королевского колледжа музыки. Взорам членов комиссии предстала картина полного запустения: на полу, вперемежку с остатками недоеденной пищи и мышиным помётом, были разбросаны письма к Бродскому Грига, Сен-Санса и других музыкальных знаменитостей, афиши концертов, программы. Часть бумаг и документов находилась в ящиках и коробках, предназначенных к отправке на свалку. Музыканты бережно собрали все материалы и увезли их в колледж; таким образом, ценнейшая коллекция Бродского оказалась спасённой от уничтожения. Что же содержится в этом, в своём роде уникальном, собрании документов? Это, прежде всего, письма к Бродскому П.И.Чайковского, Э. и Н. Григов, Й.Брамса, Г. фон Бюлова, Г.Рихтера, Ф.Бузони, К.Сен-Санса, Э.Лало, Э.Изаи, Э.Элгара, И.Тургенева. В коллекции много открыток, фотографий и фотопортретов, некоторые из них – с автографами и посвящениями дарителей (например, фотографии Чайковского, Брамса, Григов, Элгара). Ценнейший материал для истории музыки представляют ноты, газетные вырезки с рецензиями концертов Бродского, программы его концертов и даже билеты на них, а также его дипломы [35].
Коллекция воссоздаёт живой образ А.Бродского – выдающегося музыканта-солиста, неутомимого исполнителя камерной музыки, учителя, любящего семьянина, щедрого филантропа, а также человека, не чуждого светских развлечений и удовольствий. Материалы коллекции постепенно обрабатываются сотрудниками библиотеки колледжа. Выхода в свет полного каталога коллекции А.Бродского ждут с нетерпением любители музыки во многих странах мира.
Примечания
[1] Впервые опубликовано в 2(7) томе серии РЕВЗ. Иерусалим, 2000. С.460-477.
[2] Леопольд (Лев) Семёнович Ауэр (1845–1930), скрипач, педагог, основатель петербургской скрипичной школы. В 1868 г. по приглашению А.Рубинштейна стал профессором Петербургской консерватории и занимал этот пост до 1917 г. Играл первую скрипку в квартете Русского музыкального общества (РМО), дирижировал симфоническими собраниями РМО, был солистом оркестра балета Мариинского театра и солистом Его Величества российского императора. Ему посвящены концерты А.Глазунова и А.Аренского, Концертная сюита С.Танеева, «Меланхолическая серенада» П.Чайковского. Ауэр – один из величайших скрипичных педагогов XIX и XX веков. Среди его учеников – Я.Хейфец, М.Эльман, Е.Цимбалист, Т.Зейдель, И.Менгес, К.Парлоу, М.Полякин, Н.Мильштейн, Ц.Ганзен, Л.Цейтлин, С.Душкин. В 1917 г. Ауэр эмигрировал в Норвегию и затем – в США, где продолжал педагогическую деятельность, сначала в нью-йоркском Институте музыкального искусства, а затем – в филадельфийском Институте Кертиса.
[3] Герман Августович Ларош (1845–1904), русский музыкальный критик, автор работ о творчестве М.Глинки и П.Чайковского.
[4] Чайковский М. Жизнь Петра Ильича Чайковского. Т.2. М.: Алгоритм, 1997. С.427-428.
[5] Чайковский М… С.428-429. Упоминаемый в письме Фридрих-Теодор Фишер (1807–1887) – известный немецкий эстетик.
[6] Иосиф Иосифович Котек (1855, Каменец-Подольск – 1885, Давос, Швейцария) – скрипач.
[7] Чайковский М… С.430.
[8] Brodsky A. Recollections of a Russian Home. Second Edition. London: Sherrat and Hughes, 1914. Р.132-133.
[9] Артур Никиш (1855–1922) – венгерский дирижер, композитор, педагог.
[10] Brodsky A... Р.148.
[11] Brodsky A... Р.149.
[12] Кристиан Синдинг (1856–1941), норвежский композитор и пианист. Среди его произведений – несколько опер, 4 симфонии, 3 концерта для скрипки, фортепианный концерт, струнный концерт, более 200 песен, фортепианные миниатюры.
[13] Ганс фон Бюлов (1830–1894), немецкий дирижёр и пианист, ученик Р.Вагнера и Ф.Листа. В 1855–64 гг. – профессор Берлинской консерватории по классу фортепиано; с 1857 г. по 1869 г. – главный дирижёр Мюнхенской королевской оперы, где под его управлением состоялись премьеры опер Вагнера «Тристан и Изольда» и «Мейстерзингеры». В 1880 г. становится придворным дирижёром в Мейнингене и создаёт здесь лучший симфонический оркестр в Европе того времени. В 1888 г. занимает пост дирижёра Гамбургской оперы и организует симфонический оркестр. Бюлов – автор оркестровых и фортепианных сочинений, редактор фортепианных cонат Бетховена.
[14] Ферручио Бузони (1866–1924), итальянский композитор, дирижёр и пианист. Преподавал в Хельсинки (1889), Москве (1890) и Бостоне (1891–1894). Завоевал всемирную славу в качестве концертирующего пианиста и композитора. Среди его произведений – несколько опер, концерты для фортепиано и скрипки, камерная музыка, фортепианные произведения. Бузони – автор популярных фортепианных транскрипций произведений Баха, Бетховена, Шопена, Моцарта, Шуберта, Листа, Вагнера и Шёнберга.
[15] Йозеф Иоахим Рафф (1822–1882), немецкий композитор.
[16] Brodsky A… Р.155-156.
[17] Александр (Рувим) Петрович Фидельман, скрипач и педагог. Учился в Лейпциге у Бродского, окончил Петербургскую консерваторию у Л.Ауэра. Преподавал в Одесском училище РМО (1896–1907), где его учениками были М.Эльман, Н.Блиндер, Я.Магазинер, Н.Скоморовский. После 1907 г. переехал в Берлин, где продолжал преподавать; концертировал во мн. странах мира.
[18] Юхан Хальворсен (1864–1935), норвежский дирижёр, композитор, скрипач, ученик Л.Ауэра и А.Бродского. В 1899–1929 – главный дирижёр оркестра Национального театра в Христиании (Осло). Выступал как скрипач в Норвегии и других странах. Автор трёх симфоний, девяти оркестровых сюит, камерных и вокально-хоровых произведений, музыки к театральным постановкам.
[19] Чайковский М. Жизнь Петра Ильича Чайковского. Т.3. М.: Алгоритм, 1997. С.181.
[20] Там же. С.181-182.
[21] Brodsky A… Р.170.
[22] Вальтер Иоганнес Дамрош (1862–1950), американский композитор и дирижер.
[23] Brodsky A… Р.188–189.
[24] Чарлз Халле (1819–1895), немецкий пианист и дирижёр. Учился в Париже, где его друзьями были Шопен, Лист и Берлиоз. Обосновался в Манчестере в 1848 г. Впервые исполнил все фортепианные сонаты Бетховена в Манчестере, Лондоне и Париже. Основал в Манчестере серию камерных и симфонических концертов, хоровое общество и симфонический оркестр. В качестве оперного дирижёра выступал в Манчестере и Лондоне. В течение 20 лет (1873–1893) был директором музыкальных фестивалей в Бристоле.
[25] Вильгельм Бакхауз (1884–1969), немецкий пианист, ученик Э. д'Альбера. Начал выступать с 16 лет и концертировал по всему миру, включая Россию. Профессор Королевского музыкального колледжа в Манчестере (1905 г.). Известен своими интерпретациями произведений Бетховена и Брамса.
[26] Эгон Петри (1881–1962), голландский пианист, ученик Каррено и Бузони. Начиная с 1902 г., выступал во многих странах мира. Профессор Королевского музыкального колледжа в Манчестере (1906–1910), Берлинской консерватории (1921–1925) и ряда американских университетов (1940–1957). В 1957 г. вернулся в Европу и преподавал в Базеле. Известен своими интерпретациями произведений Листа и Бузони, а также фортепианными транскрипциями органных произведений И.-С.Баха.
[27] Карл Фукс (1865–1951), немецкий виолончелист. Учился во Франкфурте и Санкт-Петербурге у К.Давыдова. Концертмейстер Халле-оркестра в Манчестере (1887–1914), профессор Королевского музыкального колледжа в Манчестере (1893–1914 и 1921–1942). Многолетний участник Квартета Бродского (1895–1926). Автор интересных воспоминаний о музыкальной жизни Манчестера и роли в ней Квартета Бродского (Fuchs Carl. Erinnerungen eines Offenbacher Cеllisten: Musical and Other Recollections. Manchester: Sherrat and Hughes, 1937).
[28] Артур Катералл (1883–1943), английский скрипач, ученик А.Бродского. Как солист, выступил впервые с Халле-оркестром в 1900 г. Концертмейстер ведущих английских оркестров, профессор Королевского музыкального колледжа в Манчестере (1910–1929). Основатель и участник струнного квартета (1911–1925); успешно совмещал педагогическую деятельность с концертной практикой.
[29] Наум Самуилович Блиндер (1889–1965), скрипач и педагог. Учился в Одессе у А.Фидельмана, окончил Королевский музыкальный колледж в Манчестере у А.Бродского (1910). С 1932 г. жил в США; концертмейстер симфонического оркестра в Сан-Франциско. Среди учеников Блиндера – И.Стерн, Г.Диктеров.
[30] Clifford Knowles. Brodsky in Manchester. Part I // Music Matters. 1986. №21. Р.5. Автор выражает глубокую признательность сотруднице библиотеки Королевского музыкального колледжа г-же Элен Смит за предоставление копии этой статьи.
[31] Интересно отметить, что так же, как и в случае со Скрипичным концертом, «Меланхолическая серенада», посвященная Чайковским Ауэру, была впервые исполнена Бродским в 1875 г.
[32] Knowles Clifford. Brodsky in Manchester. Part II. // Music Matters. 1986. №21. Р.5.
[33] Ibid. Р.6.
[34] Brodsky A… Р.206-208.
[35] О коллекции Бродского см. также: Thomason Geoffrey. The Brodsky Archive at the RNCM // Brio. 1985. №22. Р.46-49.
**************************************************************************************
Александр Михайлович Гак, москвич, участник войны с фашистами, историк. 29 лет работал в Музее Революции и несколько лет – в Институте марксизма-ленинизма. В Израиле – с 1993 г. Автор ряда книг и многих статей, 150 из них опубликованы в израильской печати.
ЕВРЕИ ПАЛЕСТИНЫ - ОРГАНИЗАТОРЫ ПОМОЩИ КРАСНОЙ АРМИ (1941–1945) [1]
В период английского мандата в Эрец-Исраэль были предприняты первые шаги по налаживанию контактов с советской Россией, а после начала Второй мировой войны – по оказанию материальной и моральной помощи Красной армии, принявшей на себя мощный таран фашистской военной машины.
Переговоры начались еще в период перехода от «военного коммунизма» к НЭПу. 19 августа 1923 года состоялось открытие Всероссийской сельскохозяйственной кустарно-промышленной выставки. Таково ее официальное название [2]. Представители еврейского ишува [3] получили приглашение принять участие в работе выставки. В состав еврейской делегации, выехавшей пароходом из Хайфы в Одессу, а оттуда – поездом до Москвы, входили три человека. Это 37-летний Давид Бен-Гурион [4], тогда главный секретарь Объединенной трудовой федерации Палестины; Иегуда Копелович (Альмог), известный общественный деятель, и Меир Рутберг, директор центрального потребительского кооператива «ха-Машбир» [5].
Расскажем вкратце о двух последних.
Иегуда Копелович родился в 1896 г. около Вильно. С юношеских лет мечтал о возрождении еврейского государства, и когда после революции в Россию приехал из Палестины Иосеф Трумпельдор, он стал помогать ему в создании молодежного движения хе-Халуц (первопроходец, пионер) для подготовки молодых людей к поселению в Эрец-Исраэль. Копелович стал секретарем Трумпельдора и его надежным помощником. В 1919 г. он выехал в Эрец-Исраэль, чтобы создать базу прибывающим из Крыма халуцим. Копелович основал Гдуд ха-Авода (Рабочий батальон) и был одним из пионеров киббуца Рамат-Рахель (около Иерусалима). В 1923 г. его направили в советскую Россию в качестве эмиссара хе-Халуц. В дальнейшем посвятил себя деятельности по развитию поселений в зоне Мертвого моря. Умер в Иерусалиме в 1973 году [6].
Рутберг Меир родился в России в 1887 г. Он был одним из активных деятелей Второй алии (1904–1914). Восемнадцатилетним парнем приехал в Эрец-Исраэль, занимался тяжелой физической работой в поселениях Иудеи и Галилеи. Был в числе первых в партии ха-Поэль ха-Цаир (Молодой рабочий). Перед первой мировой войной входил в число руководителей группы захвата Каландии (Атарот – север Иерусалима, ныне там аэропорт) и руководил группой захвата в Кирьят-Анавим (тогда арабская деревня Карьят ал-Инаб). Во время войны переехал в Галилею, создал рабочий кооператив и стал его первым директором. Рутберг – один из учредителей Гистадрута и первых активистов боевой организации «Хагана». Скончался в 1951 году [7].
Еврейская Палестина, в которой тогда было около 93 тысяч жителей, в основном – выходцев из разных районов России, получила отдельный павильон, открытый 9 сентября 1923 года; над ним развевался бело-голубой национальный еврейский флаг. Экспозиции еврейского павильона пользовались повышенным вниманием посетителей. Для знакомства с ее экспонатами специально приезжали группы молодых экскурсантов. К сожалению, ни в российских исследованиях, ни в израильских научных трудах мы не нашли конкретных сведений об экономической эффективности работы выставки или заключенных с ее помощью каких-либо торгово-экономических соглашениях.
Группа из Эрец-Исраэль, представлявшая экспозицию на Всероссийской выставке, попала в Москву в трудный для советского еврейства период. С одной стороны, деятельность по легализации хе-Халуца увенчалась успехом, и при поддержке Л.Каменева (Розенфельда), заместителя Ленина по Совнаркому и СТО (Совет труда и обороны) [8], в 1923 г. был утвержден устав хе-Халуца.
С другой стороны, Евсекция [9] предпринимала все меры, чтобы затруднить работу по повышению еврейского самосознания, изучению еврейских национальных особенностей. С помощью местных Советов, частей ВЧК и ГПУ Евсекция закрывала предприятия хе-Халуца, запрещала изучение иврита, ликвидировала печатные издания, пропагандировавшие возвращение еврейства на родину предков.
Усилиями Евсекции в Центральном Комитете хе-Халуца произошел раскол на две враждующие фракции – легальную и нелегальную, что привело к сокращению членов движения (халуцим) до минимума.
Первым на эти трудности обратил внимание Бен-Гурион. 24 сентября 1923 г. он с горечью писал из Москвы в Исполнительный комитет Гистадрута: «Я пытался с ними разговаривать и мягко и резко, я пытался заставить их понять всю тяжесть положения трудящихся в Эрец-Исраэль и всю тяжесть ответственности, которая лежит на российском хе-Халуце – единственном средоточии сионистской деятельности в современной России… Мне не удалось добиться ничего» [10].
Как опытный политик, Бен-Гурион быстро сориентировался в окружающей обстановке. Он понял, что Политбюро ЦК РКП(б) является «фактическим правителем России в настоящее время» [11].
Присматриваясь к окружающей действительности в коммунистической России, где шел кровавый переход от капитализма к социализму, Бен-Гурион попытался заглянуть в будущее: «При всех его соблазнах, – записал он, – коммунизм не является той моральной почвой, на которой могло бы вырасти новое поколение» [12].
Иегуда Копелович и Меир Рутберг стремились помочь Бен-Гуриону в примирении враждующих группировок в ЦК хе-Халуца, но сделать это им не удалось. Пропасть между «легальной» и «нелегальной» группой продолжала углубляться, а Евсекция подливала масло в огонь. В результате этого контакты между еврейскими организациями Палестины и советским государством были прерваны и около 20 лет не возобновлялись. В СССР началось преследование сионистских организаций.
В июне 1941 года Германия напала на Советский Союз, началась Великая Отечественная война. К этому времени всем здравомыслящим людям стало ясно, что гитлеризм несет с собой не только угрозу порабощения, но и тотального уничтожения еврейского народа. И с первых дней войны во многих странах мира развернулось движение по оказанию материальной и моральной помощи СССР, возглавившему борьбу с нацизмом и длительное время, фактически один на один, сражавшемуся с Германией.
Оценка ситуации была сформулирована предельно четко и ясно: победа Германии означает уничтожение нашего народа. Но и победа союзников не гарантирует нам освобождение.
Евреи Палестины, несмотря на противодействие английских властей и малочисленность населения, не остались в стороне от оказания посильной помощи Красной армии.
Как же проявлялась эта помощь и какие формы она принимала?
2-го октября 1941 года, фактически через три месяца после нападения Германии на СССР, когда шли напряженные бои в пригородах Москвы, Исполнительный комитет Гистадрута принял решение о срочном сборе средств для Советской России [13].
Возможно, что к принятию подобного решения подтолкнуло Бен-Гуриона обращение к мировому еврейству первого еврейского антифашистского митинга, состоявшегося в Москве 24 августа 1941 г. и широко транслировавшегося по радио.
Но даже если оно было навеяно подобным образом, – это беспрецедентный случай в еврейско-советских отношениях. После длительного отсутствия каких-либо политических и экономических контактов, одна из сторон брала на себя обязательство оказывать безвозмездную помощь другой стороне, которая ещё недавно оценивала всякое упоминание в печати об Эрец-Исраэль со знаком минус.
Спустя несколько недель, в результате проведенной кампании, собрали 10 тысяч фунтов стерлингов. Это была первая лепта евреев Палестины в оказание помощи Красной армии.
На эти средства приобрели две дезинфекционные камеры.
Представитель Гистадрута Берл Локер выехал в Лондон и передал их советскому послу Ивану Майскому.
Такова была реакция еврейских трудящихся Палестины на просьбу Гистадрута помочь воинам Красной армии.
На дезинфекционных камерах были слова, написанные на иврите, идиш и русском языках: «Народам СССР. – Всеобщая организация еврейских рабочих в Эрец-Исраэль (Палестина). Объединенными силами – к победе над общим врагом!»
18 октября 1941 года в еврейской Палестине был образован «Общественный Комитет помощи СССР в войне с фашизмом». В короткий срок Комитет получил широкую поддержку палестинского еврейства, возникли отделения на местах. Через полгода, 2-го мая 1942 года, в Хайфе, под председательством Шломо Капланского было созвано совещание этих новых организаций для определения целей практической работы.
К этому времени все партии, входящие в Гистадрут, не только поддержали «Общественный комитет», но и создали ещё одну организацию для помощи Красной армии, известную под именем Лига «Ви» («Победа»).
25–26 августа 1942 года в Иерусалиме, в кинотеатре «Эдисон», работал первый всепалестинский съезд Лиги «Ви». В его заседаниях участвовали 250 делегатов от городов, киббуцев, общественных организаций. В стране уже было 79 филиалов Лиги, насчитывавших 10 тысяч членов. В зале присутствовали около 2 тысяч человек, в том числе сотни солдат, юношей и девушек, добровольно вступивших в палестинские отряды английской армии.
В президиуме первого съезда Лиги «Ви» были: Арнольд Цвейг (1887–1968), немецкий писатель и общественный деятель, живший с 1933 по 1948 годы в Хайфе и отказавшийся впоследствии, после Шестидневной войны, подписать заявление, осуждающее Израиль [14]; Мартин Бубер (1878–1965), еврейский религиозный писатель и философ, профессор Иерусалимского университета, а также два делегата из Советского Союза (о них пойдет речь ниже).
Среди участников съезда подавляющее большинство – выходцы из России (Российской империи), пионеры заселения Эрец-Исраэль, представители второй и третьей алии:
доктор Авигдор Мандельберг (1870–1944), осужденный царским судом к ссылке в Сибирь за революционную деятельность; освобожден первой российской революцией. В 1907 году – депутат 2-й Государственной думы. В Палестину эмигрировал в 1920 году, много лет работал главным врачом Куппат-холим [15];
Шломо Капланский (1884–1950), родился в Белостоке, инженер по образованию. В руководстве Еврейского Национального Фонда в Гааге отвечал за поселенческую деятельность в Эрец-Исраэль, советник по экономическим вопросам при Гистадруте, член совета по высшему образованию при канцелярии главы правительства, с 1932 года ректор Хайфского политехнического института (Технион). Был председателем Общества дружбы Израиль – СССР [16].
Давид Ремез (1886–1951), настоящая фамилия – Драбкин, уроженец Белоруссии, в Палестине – с 1913 г., секретарь Гистадрута;
Яаков Зрубавел (Виткин; 1886–1967), родился в Полтаве, публицист, переехал в Эрец-Исраэль в 1910 году, был секретарем ЦК сионистской рабочей партии Поалей Цион, за резкие выступления против турецких властей во время Первой мировой войны был заключен в тюрьму, откуда бежал. Власти приговорили его заочно к 15 годам каторжных работ. В Палестину ему удалось вернуться только в 1935 году, после неоднократных обращений к британским властям; Зрубавел был одним из учредителей Общества израильско-советской дружбы [17].
Лейбуш Тарнополер, родился в России в 1903 г., был руководителем движения хе-Халуц; в Палестине с 1923 г., один из основателей киббуца Тель-Иосеф (в память об Иосифе Трумпельдоре), и другие.
Председателем съезда Лиги «Ви» был избран Шломо Капланский.
Залман Рубашов (Шазар), будущий третий президент Государства Израиль, в речи на опытной ферме «Хават ха-Лимуд» в окрестностях Иерусалима, которую посетили советские представители, объяснил это общее стремление ишува помочь Красной армии: «Большинство еврейства Палестины кровно связано с еврейством Советского Союза. Кто семейным родством, кто воспоминаниями детства, а кто и нитями духовными, идеологическими. Глубоки корни, связывающие нас с СССР и с еврейством СССР. Мы знаем, что и в еврействе Советского Союза многие духовно связаны с нашим строительством здесь».
Зал и ложи кинотеатра, в котором проходил съезд Лиги «Ви», был украшен лентами с надписями на иврите и русском языках. Сцена была декорирована флагами Англии, США, СССР и еврейским бело-голубым флагом со щитом Давида. Заднюю стенку сцены украшал лозунг, выполненный на иврите и русском языках: «Привет народам СССР и доблестной Красной армии!»
Особое значение съезду придало участие в его работе двух представителей СССР, делегированных из советского представительства в Анкаре – С.С.Михайлова, первого секретаря советского посольства в Анкаре, и Н.А.Петренко, пресс-атташе того же посольства.
Советским представителям дали возможность ознакомиться со страной. За неделю пребывания в подмандатной Палестине им удалось побывать на некоторых промышленных предприятиях, в киббуцах, в учреждениях Гистадрута. Везде их принимали с товарищеской сердечностью и радушием. Они увидели упорный, полный веры в достижение цели труд палестинских евреев, строящих свой очаг.
В выступлениях делегатов съезда и в частных беседах с советскими делегатами звучала четкая позиция палестинских евреев – необходимость скорейшего открытия союзниками второго фронта, тревога за огромные потери Красной армии. В израильских газетах многократно подчеркивалось активное участие еврейского народа в борьбе с фашизмом не только в боевых частях, но и в советских партизанских отрядах.
Почти все выступавшие просили делегатов СССР передать советскому руководству, что материальная помощь еврейства Палестины будет продолжена.
Но и Советский Союз, говорилось в выступлениях палестинских представителей, должен помочь евреям Палестины в создании и укреплении их национального очага, в борьбе за национальное возрождение Эрец-Исраэль.
Две просьбы были совершенно конкретными: это – законное право евреев СССР и тех, кто избежал уничтожения в годы фашистской оккупации, на свободное поселение в Палестине, вывоз из СССР в Палестину еврейских детей, эвакуированных Советским Союзом из захваченных врагом территорий в восточные районы страны.
Еврейский Антифашистский Комитет (ЕАК), находившийся в то время в Куйбышеве, прислал съезду Лиги «Ви» приветствие, подписанное председателем ЕАК, народным артистом СССР Соломоном Михоэлсом, секретарем ЕАК Шахно Эпштейном, генерал-майором Яковом Крейзером, командиром подводной лодки Героем Советского Союза капитаном Израилем Фисановичем, писателем Ильей Эренбургом и другими членами ЕАКа.
Делегаты съезда безоговорочно поддержали лозунг Еврейского Антифашистского Комитета в Куйбышеве – «дать Красной Армии 1000 танков и 500 аэропланов».
Советские делегаты съезда Лиги «Ви» восхищались достижениями еврейской Палестины, что не помешало их враждебным высказываниям по возвращении в Анкару. С.С.Михайлов, например, в 1944 г. отозвался о деятельности Лиги, как организации с «антисоветской направленностью» [18].
Из всех выступавших на первом съезде Лиги «Ви» надо отметить речь председателя съезда Шломо Капланского: «Еврейство Палестины связано тысячами нитей, родственных и духовных, с Советской Россией… Еврейство России было колыбелью нового еврейского ренессанса, движения наших дней к возрождению нашего народа. В еврействе России зародилось еврейское рабочее движение во всех его видах и течениях; в недрах этого еврейства выросло движение сионизма; там создалась новая еврейская литература на иврите и идиш. Большинство евреев новой Палестины родилось и выросло в России.
Мы ценим усилия Советской власти, которая эвакуировала из оставленных областей сотни тысяч евреев в глубь страны и тем спасла им жизнь. Мы горды участием евреев в Красной армии и в героических партизанских отрядах. Знайте, что мы здесь прилагаем все усилия к тому, чтобы обращение евреев России и беженцев из Польши, нашедших приют на территории Советского Союза, к еврейству мира было услышано. Мы надеемся, что правительство Советского Союза даст возможность евреям в странах демократий прийти на помощь еврейским беженцам из Польши, а также облегчит их приобщение к усилиям евреев Палестины для общего дела войны».
Кроме лиц, поименованных выше, имевших прямое отношение к созданию и деятельности Лиги «Ви», в отдельных израильских изданиях упоминается также имя Мани Шохат (Вильбушевич, 1878–1961) [19]. Она, вместе с Ш.Капланским, Л.Тарнополером и другими активистами Лиги помогала в сборе средств и пересылке закупленного оборудования в Россию. При всей противоречивости этой фигуры – социал-демократка, осведомитель департамента полиции, создатель в Минске Еврейской независимой рабочей партии (ЕНРП), ярая защитница идеи национального очага в Эрец-Исраэль, – Маня Шохат осталась в истории сионистского рабочего движения. Ее именем названы улицы в двух городах Израиля – Ришон ле-Ционе и Холоне.
В 1942 году, в помощь Красной армии, для фонда ЕАК «на бомбовозы и танки», были переведены в Лондон послу СССР Ивану Майскому 1050 фунтов стерлингов.
Ныне, спустя более 60 лет после прошедших событий, возможно, собранная сумма покажется незначительной. Но дело не только в её размерах; евреи Палестины одними из первых откликнулись на призыв ЕАК к мировому еврейству.
25 августа 1942 года, в тот самый день, когда в Иерусалиме начал работу первый съезд Лиги «Ви», представитель Гистадрута передал в Лондоне послу СССР Ивану Майскому еще один чек на 10 тыс. фунтов стерлингов, – подарок от еврейских рабочих Палестины Красной армии.
7-го ноября 1942 года, в день 25-летия Октябрьской революции, в подмандатной Палестине был объявлен первый всенародный сбор средств для приобретения медицинских амбулансов [20].
Итогом этого сбора были три машины с полным набором медицинского и хирургического оборудования. Их переправили через Тегеран, отправка сопровождалась торжественными проводами в Иерусалиме, Тель-Авиве, Хайфе и Петах-Тикве по маршруту следования. Отправку амбулансов засняли на кинопленку, а ленту передали советскому посольству в Анкаре, как свидетельство проявления симпатий и сочувствия к Красной армии, ведущей отчаянную борьбу с фашизмом.
Возглавлял эту акцию Арон Цизлинг, выходец из Белоруссии, приехавший в Палестину подростком. Впоследствии он был в числе видных деятелей ишува, подписавших в 1948 году Декларацию Независимости.
Группа опытных водителей добровольно взяла на себя труд по сопровождению транспорта через Заиорданье, пустыни Сирии и Ирана, общей протяженностью в 2000 километров.
По прибытии в Тегеран амбулансы были переданы представителям частей Красной армии, дислоцированных в Иране. В приемном акте, подписанном 2 мая 1943 года подполковником Хорошевым, майором Савицким и военврачом Артыковым, было отмечено, что указанными лицами принят «первомайский подарок Красной армии – две санитарных машины и операционная установка с полным хирургическим оборудованием от трудящихся евреев из Палестины. Машины технически исправные. Медимущество соответствует прилагаемым описям».
На транспорте – надписи на русском языке, иврите и идиш, которые разъясняли принадлежность этого дара: «От Палестинского еврейства – народам СССР и Красной армии. Лига “Ви” в Палестине».
Подполковник Хорошев, выступая на митинге в Тегеране, сказал: «Принимая сейчас от имени Красной армии эти санитарные машины, присланные из далекой долины Иордана, от древних стен Иерусалима, купленные на деньги, собранные Лигой «Ви», я вижу в этом доказательство великого содружества народов в борьбе против германского фашизма, и вижу в этом стремление еврейского народа Палестины помочь народам СССР в борьбе против общего врага» [21].
После того, как амбулансы прошли контроль военно-медицинских специалистов, они сразу были отправлены из Тегерана в действующую армию. Одновременно туда же направили несколько тонн жиров, партию мыла, а также вакцину против сыпного тифа.
Ближайшим транспортом, как сообщил секретарь Лиги «Ви» Тарнополер, в Тегеран прибывают еще три амбуланса с хирургическим оборудованием и 500 шерстяных одеял.
Дружественный жест евреев Палестины нашел, наконец, отклик в центральной большевистской прессе. Теперь уже речь шла не о происках безродных сионистов, наемной агентуры западных спецслужб, а о миссии совсем противоположного толка. Об этом поведало из Москвы Еврейское Телеграфное Агенство (ЕТА) 17 мая 1943 г. «Сегодня в московской прессе, – сообщало ЕТА, – выражена благодарность палестинским евреям, которые первыми из всех евреев демократических стран откликнулись на призыв оказать помощь российской армии» [22].
Второй сбор средств целевого назначения – для приобретения перевязочных материалов, был объявлен 22 июня 1943 года, в день второй годовщины начала Отечественной войны.
Средства, собранные на эти цели, по сообщению секретаря Лиги «Ви», предназначались для покупки 500.000 перевязочных пакетов и ваты, которые при первой возможности перевезут в Тегеран для передачи представителям Красной армии. Общая стоимость этого нового дара оценивалась в 10 тысяч фунтов стерлингов.
Двумя месяцами раньше, то есть в апреле 1943 года, в Тегеран был направлен первый транспорт шерстяных вещей и две тонны брома, широко используемого в медицине, в фотоработах и некоторых отраслях промышленности.
В 1943 году Лига «Ви» имела уже около 100 отделений, а число ее членов превышало 20 тысяч человек.
С первых дней создания Лиги «Ви» ее руководители хорошо понимали, что рост материальной помощи Красной армии возможен только при широкой гласности и моральной поддержке во многих ее формах.
Одним из наиболее действенных видов моральной поддержки была подготовка и экспонирование ряда выставок, созданных в Палестине благодаря помощи ВОКСа (Всесоюзного общества культурных связей).
Первая крупная выставка, озаглавленная «СССР и Палестина в войне», была открыта 18 июля 1943 года в Иерусалиме. Помимо своей основной цели – углубления и укрепления культурных связей между СССР и подмандатной Палестиной, экспозиция преследовала еще одну важную задачу: показать еврейству Палестины наглядную картину борьбы, которую ведут народы СССР с врагом на фронте, как напряженно работает тыл.
Материалы выставки, полученные благодаря посредничеству ВОКСа, иллюстрировали борьбу Красной армии и многочисленных партизанских отрядов.
«Палестинский» раздел выставки свидетельствовал о масштабах участия евреев в войне против фашизма.
Эту выставку, перебазированную затем в Тель-Авив и Хайфу, посетили многие тысячи палестинских евреев. Только в Тель-Авиве за пять месяцев показа с ее экспонатами ознакомились свыше 20 тысяч человек. В Хайфе она была развернута с 4 сентября 1943 года в зале Хайфского Техниона.
Экспонирование сопровождалось лекциями и докладами. В процессе дальнейшей деятельности Лиги «Ви» выяснилась настоятельная необходимость создания специального Комитета для укрепления культурных связей между СССР и Палестиной.
Такой Комитет был создан в апреле 1943 года.
Подробности акции безвозмездной материальной помощи Красной армии нашли отражение в официальных изданиях России и Израиля. Так в сборнике «Советско-израильские отношения. 1941–1953» можно прочесть категорическое утверждение: «Мы помогали и будем впредь материально помогать Советскому Союзу посредством поставок медикаментов, одежды, продовольствия и прочих предметов первой необходимости» [23]. Это было сказано в 1943 году Хаимом Вейцманом (1874–1952), который многие годы возглавлял Всемирный сионистский конгресс, а в 1949–1952 гг. был первым президентом Государства Израиль.
О создании Лиги «Ви» и её практической деятельности неоднократно упоминает директор политического департамента еврейского агентства Сохнут Моше Шерток [24] и представитель этого агентства в США Нахум Гольдман [25].
О формах и размерах посильной помощи Советскому Союзу со стороны Палестины хорошо знали министр иностранных дел СССР М.М.Литвинов (Меир Валлах), посол СССР в Англии Иван Майский (Ляховецкий), посол СССР в США А.А.Громыко и другие официальные представители.
Когда в конце марта 1943 года Моше Шерток в беседе с М.М.Литвиновым затронул эту тему, Литвинов сказал: «Вам нужно сделать всё возможное, чтобы обратить внимание Америки на это» [26].
Весьма вероятно, что Литвинов полагал, что пример небольшой по экономическому потенциалу Палестины вынудит Америку увеличить помощь Советскому Союзу по ленд-лизу, и тогда вопрос о перемещенных лицах из СССР и других стран в Палестину будет решен значительно быстрее.
В результате успешного продвижения Красной армии и открытия союзниками второго фронта, материальная помощь подмандатной Палестины приобретала новую форму. Так, в ноябре 1944 года Моше Шерток информировал временного поверенного в делах СССР в Великобритании о том, что первая партия благотворительных посылок, включающих 2507 пар обуви, 1172 пуловера, 1600 чулочных изделий, 1388 комплектов белья, 8000 пижам, доставлена советскому представителю в Тегеране для отправки в Любляну оставшимся в живых польским евреям [27].
В конце войны Лига «Ви» предполагала оказывать благотворительную помощь отдельным детским домам, в том числе еврейскому детдому в Минске.
Разгром фашистской Германии поставил вопрос о целесообразности дальнейшего существовании Лиги «Ви», и в 1946 г. на её базе была создана новая организация – Лига дружеских связей с СССР. Генеральным секретарем был избран член ЦК партии Мапам Л.Тарнополер.
Большую роль в налаживании связей между Эрец-Исраэль и СССР во время войны сыграл посол СССР в Англии И.Майский.
В его адрес из Иерусалима и Тель-Авива отсылались денежные переводы, собранные Лигой «Ви». Ему направлялись и те материальные предметы, которые представители Лиги и Гистадрута – правительства «государства в пути», приобретали для Красной армии.
И.Майский был осведомлен о трудностях и сложностях жизни евреев в условиях английского мандата.
Он хорошо разбирался в той «двойной игре», которую проводило правительство «его величества», провоцируя столкновения арабов с евреями, выступая при этом в роли беспристрастных «арбитров».
Заискивая перед арабами, англичане то сокращали, то увеличивали ограничения «Белой книги» на право евреев, стремящихся в Эрец-Исраэль.
Предложения английского правительства были рассчитаны на сохранение в Палестине колониального режима.
В то же время И.Майский хорошо знал проблемы советского еврейства, практически лишенного возможности покинуть СССР и переехать в Эрец-Исраэль.
Майский, как и Литвинов, рассчитывал, что вопрос о перемещении части евреев, избежавших геноцида, в Палестину, будет дружелюбно воспринят мировой общественностью и укрепит позицию СССР на Ближнем Востоке.
И когда в ноябре 1943 года И.Майского вызвали в Москву для получения новых политических и дипломатических инструкций, а как потом оказалось, для назначения на должность заместителя наркома иностранных дел, он пожелал заехать в Иерусалим и встретиться с Давидом Бен-Гурионом, генеральным секретарем Еврейского агентства Сохнут, по существу руководителем еврейского ишува.
Британские власти нехотя согласились, и встреча состоялась в киббуце «Маале ха-Хамиша», недалеко от Иерусалима. Иван Майский первым начал разговор о перемещенных лицах. «Сколько евреев может принять Палестина?»
Давид Бен-Гурион был озадачен. Еще не создано еврейское государство. «Какая Палестина? Подмандатная? Мандат Лиги наций себя не оправдал». Какую сторону следует поддержать, чтобы закрыть тему о судьбе перемещенных лиц?
Давид Бен-Гурион не пожелал широкой огласки этих вопросов. В свою очередь информация об этой встрече И.Майского была в Москве закрыта в одном из архивов СССР.
Сталин оттягивал решение вопроса о создании еврейского государства. Удастся ли превратить Палестину в советский плацдарм или она попадет в сферу интересов США [28]?
От ответов на эти первостепенные вопросы зависела судьба будущего еврейского государства и арабо-израильских отношений.
Пока же до разгрома немецких фашистов оставалось еще полтора года.
Помощь частям Красной армии, которая была оказана еврейским народом Палестины в годы Второй мировой войны, конечно, не сыграла значительной роли в капитуляции Германии. Естественно, что за этой помощью, стояли также национальные интересы. Тем не менее, это была посильная лепта в разгром фашизма. Она свидетельствовала, что в период грозной опасности народы мира готовы на самоограничения ради общей цели.
Автор благодарит Александра Цодикова, жителя Нетании, и Александра Тюрина, сотрудника городской библиотеки Нетании, за помощь и содействие в работе над настоящей статьей.
Примечания
[1] Статья опубликована во втором выпуске серии «Идемте же отстроим стены Йерушалаима» (редактор-составитель Рена Пархомовская), РЕВЗ, т. 14, Иерусалим 2006, С.87-102 .
[2] Гак А. Еврейский павильон ВДНХ // Журнал «Алеф» (Тель-Авив). 1994. №549. С.16-18.
[3] Ишув (иврит) – заселенное место, население, заселение. Собирательное название Эрец-Исраэль. Бытовало главным образом до создания Государства Израиль.
[4] Бен Гурион Давид (1886, Плонск, – 1973, Тель-Авив). Лидер рабочего движения в подмандатной Палестине, первый премьер-министр Государства Израиль.
[5] Гак А. Еврейский павильон ВДНХ.
[6] Российская еврейская энциклопедия. Т.1. М., 1994. С.42; Лексикон деятелей Эрец-Исраэль: 1799–1948. Тель-Авив, 1983. С.459. (иврит).
[7] Лексикон деятелей Эрец-Исраэль. Там же.
[8] Совет труда и обороны РСФСР – образован в 1920 г. как комиссия Совета народных комиссаров во главе с Лениным.
[9] Еврейская секция нацменьшинств при ЦК РКП(б) (Евсекция) была создана в 1918 г. в целях усиления коммунистического воспитания еврейского населения. Ликвидирована вместе с другими национальными секциями в январе 1930 г. (См.: Советско-израильские отношения: Сб. документов. Т.1. 1941–1953. Кн.2, май 1949–1953. М.: Международные отношения, 2000. С.497.)
[10] Мы начинали еще в России: Воспоминания. Библиотека Алия, 1983. №97. С.45.
[11] Там же. С.44.
[12] Там же. С.49.
[13] Еврейство Палестины – народам СССР. Тель-Авив: Издание Лиги «Ви», 1943. С.12.
[14] Иудаика: Лексикон. Иерусалим, 1976. С.274 (иврит).
[15] Куппот-холим (мн. ч.) – больничные кассы, предоставляющие медицинские услуги за счет взносов застрахованных и работодателей. Частично субсидируются государством.
[16] Краткая еврейская энциклопедия. Т.4. Иерусалим, 1988. Стлб.87. Российская еврейская энциклопедия. Т.1. М., 1994. С.55.
[17] Краткая еврейская энциклопедия. Т.2. Иерусалим, 1982. Стлб.570.
[18] Советско-израильские отношения. Сб. документов. Т.1. 1941–1953. Кн.1. 1941– май 1949. М.: «Международные отношения», 2000. С.94-95.
[19] См.: Тидхар Давид. Энциклопедия первопроходцев страны и ее строителей. Т.2. Тель-Авив, 1947. С.849 (иврит).
[20] Еврейство Палестины – народам СССР… С.17.
[21] Еврейство Палестины – народам СССР… С.33-34.
[22] Советско-израильские отношения… Т.1. Кн.1. С.80, 503-504.
[23] Советско-израильские отношения. Т.1. Кн.1. С.84; кн.2. С.516.
[24] Моше Шерток (Шарет; 1894, Херсон, – 1965, Иерусалим). В Эрец-Исраэль – с 1906 года. Окончил гимназию «Герцлия» в Тель-Авиве, затем изучал юриспруденцию в Стамбуле и экономику в Лондоне. С 1933 г. – член правления Еврейского агентства и руководитель его Политического департамента. Был министром иностранных дел, а с января 1954 г. по ноябрь 1955 – главой правительства Государства Израиль.
[25] Нахум Гольдман, уроженец Вишнево, ныне Белоруссия, один из лидеров сионистского движения; доктор права и доктор философии. Президент Всемирной сионистской организации с 1956 по 1968 г. С начала Второй мировой войны, находясь в Нью-Йорке, играл активную роль в дипломатической работе, направленной на немедленно создание еврейского государства (Краткая еврейская энциклопедия. Т.2. Иерусалим, 1982. Стлб. 161).
[26] Советско-израильские отношения. Т.1. Кн.1. С.70-71.
[27] Там же. С.108.
[28] Минц М. Что делал Майский в Маале ха-Хамиша в 1943 г?. Журнал «Лебнс фрагн» («Жизненные вопросы») (идиш). Тель-Авив, март–апрель 2004. С.11-12.
******************************************************************************************************
Ирина Владимировна Обухова-Зелиньска (Варшава) родилась в Москве. Специальности: культуролог, киновед, переводчик (польский, румынский, английский, французский), искусствовед. Член Международной ассоциации искусствоведов. Выйдя замуж за польского журналиста, в связи с его работой в качестве консула Польской республики жила в Бонне (Германия), в Берне (Швейцария), Москве. Публикатор и переводчик книг Анненкова, автор статей о нем. Но основным кругом интересов Ирины Владимировны стала история русского зарубежья. В ЕВКРЗ и РЕВЗ опубликовано ее 9 статей и двух писем. Член редколлегии Х–XII томов. Живет в Варшаве.
ТАМАРА ЛЕМПИЦКАЯ [1]
Пожалуй, Тамару Лемпицкую можно признать «живописным лицом» ар деко – стиля «рокочущих 20-х», века джаза и чарльстона. Ее картина-плакат – девушка в шлеме за рулем зеленого «Бугатти» – стала своего рода эмблемой [2], а сама Лемпицкая после 30 лет забвения (не столько персонального, сколько связанного с охлаждением широкой публики к ар деко) снова оказалась на авансцене художественной жизни.
Вторая волна славы Лемпицкой затмила ее успехи 20–30-х годов. Звезды Голливуда начали охотиться за ее картинами, оплачивая их баснословными деньгами. Со второй половины 60-х ее работы вновь появляются в лучших выставочных залах, о них пишут в прессе, художница дает интервью на радио и по телевидению. Издаются ее альбомы и постеры [3]. Начиная с конца 80-х, одна за другой, выходит несколько биографий Лемпицкой, в том числе продиктованная дочерью Тамары – Кизетт [4], еще девочкой увековеченной на нескольких замечательных портретах.
Биография художницы строилась на основании ее интервью и рассказов дочери. Тамара Горская родилась в 1898 году в Варшаве, в 1916 году в Петрограде вышла замуж за Тадеуша Лемпицкого. Вся семья Тамары, а следом и она с мужем, эмигрировала после революции во Францию. С мужем Тамара рассталась, уже достигнув известности, в 1928 г. Она сохранила его фамилию с не совсем логично приклеившейся дворянской частицей «де» – но как же иначе в элегантном свете! В Париже Тамара вращалась в кругу международной аристократии, среди ее друзей – Поль Пуаре, Маринетти, Коко Шанель, князь Юсупов, графиня де Ноай, великий князь Гавриил Константинович. Светская львица, всегда эффектно одетая, в ореоле экстравагантных романов и приключений, Тамара Лемпицкая была постоянным персонажем парижской светской хроники, а ее фотографии регулярно появлялись на страницах глянцевых журналов. Она создала себе положение одной из самых модных и преуспевающих портретисток, но ее роль в искусстве ХХ века этим не ограничивалась. Она разработала созвучную времени, чуть-чуть плакатную, очень экспрессивную и декоративную манеру живописи, удачно вписавшуюся в стиль эпохи.
Между тем до приезда в Париж Лемпицкая и не думала о профессиональной карьере, она вообще не предполагала, что женщина ее положения должна думать, как заработать на жизнь. Но беспечная петербургская жизнь кончилась, в эмиграции денег было мало. Лемпицкий не мог (или не хотел) найти работу. Это было одним из поводов для бурных ссор, как и его постоянная ревность, – здесь не помогло даже рождение дочери. От этой жизни Тамара начала приходить в отчаяние. Выход подсказала младшая сестра, начавшая в Париже учиться на архитектора. «Тебе надо чем-то заняться, что-то делать». – «Но что?» – «Что-нибудь, хотя бы рисовать, ведь ты уже пробовала». Тамаре понравилась эта мысль. Она начала с академии Гран Шомьер, через которую прошли почти все русские художники, побывавшие в Париже. Здесь она поняла, что нашла то, что ей было необходимо, – живопись стала ее страстью. Но в академии не велось систематического преподавания, и Лемпицкой пришлось самой поискать учителей. Морис Дени, ее первый наставник, был очень методичным преподавателем: ученики начинали с натюрмортов, и лишь после овладения этой «школой» он допускал их к работе маслом с обнаженной натурой. Андре Лот, «неокубист», как его тогда называли, стал вторым мэтром начинающей художницы и заметно повлиял на выработку ее собственной, очень яркой и индивидуальной манеры. Любовь к Энгру Тамара вынесла из мастерской А.Лота – в ее работах энгровский академизм парадоксальным образом сочетается с кубизмом.
Известность начала приходить к ней в начале 20-х. Лемпицкая выставляется в парижских салонах, ее замечает критика. Отмечаются прекрасная техника, декоративность и чувственность созданных образов. Успехи в живописи сопровождаются и поддерживаются успехами в свете – иллюстрированный американский журнал Harper's Bazaar поместил фотографию художницы с дочерью, комментируются их элегантные туалеты. Лемпицкие поселяются на левом берегу, как и надлежит настоящему художнику. Тамара пьет кофе с художниками в «Ротонде» и «Доме», а вечером отправляется на светский прием. В качестве художника и творца она презирала буржуазность, в качестве великосветской дамы бдительно следила за своим реноме и заботилась о престижном антураже. Психология правого и левого берега [5] гармонично в ней сочеталась, не принося никакого беспокойства.
В начале года она вместе с матерью и Кизетт решила поездить по Италии. Впрочем, бабушке с внучкой была предоставлена возможность путешествовать самостоятельно, а Тамара часами просиживала в музеях Флоренции, копируя там великих мастеров. Перед возвращением в Париж она решила заехать в Милан, чтобы посетить новую галерею графа Кастельбарко. Прихватив фотографии и репродукции своих работ, она явилась к известному меценату и издателю. Позже, вспоминая этот первый визит, граф признавался, что согласился ее принять только потому, что она была молода и красива (ему сказал об этом слуга, открывший дверь). Посмотрев фотографии работ, он почти ахнул – кто автор? Тамара показала ему также и то, что успела сделать во Флоренции. В этот же вечер она получила предложение: персональная выставка через полгода. «У вас найдется тридцать готовых работ?» – спросил граф. Они обсудили условия и ударили по рукам. Единственной трудностью было отсутствие готовых работ. У нее было два-три законченных полотна, с полдюжины можно было собрать из разных мест. И все. Но Лемпицкая была не из тех, кто упускает такого рода шанс. Все шесть месяцев она работала, не останавливаясь. Все друзья (и в том числе ревнивый муж) были мобилизованы для позирования. К назначенному сроку было готово 28 работ, и выставка открылась. Успех был громоподобным. Кастельбарко был вхож в самые высокопоставленные круги Италии, но самое главное – он был прекрасным организатором. Тамара стала гвоздем сезона, итальянская пресса возвестила появление нового таланта.
Череду успехов 1925 г. продолжил заказ, которому было суждено стать вехой в творчестве Лемпицкой. В изложении Тамары эта история выглядела так. Однажды, будучи в Монте-Карло, она заперла свой автомобиль и направилась к Шанель. Она ездила тогда в маленьком «Рено» ярко-желтого цвета с черной отделкой и одевалась под цвет машины – желтый пуловер плюс черный шарф и шляпа. По возвращении она обнаружила на ветровом окне записку, подписанную женским именем, со словами восхищения ее элегантным ансамблем и с приглашением встретиться в одном фешенебельном отеле в Ницце. Тамара не забыла об этом приглашении и, приехав в Ниццу, подумала – а почему бы нет? Оказалось, что пригласившая ее незнакомка – директриса роскошного иллюстрированного журнала «Die Dame». Тамара получила предложение выполнить свой портрет для обложки журнала. Она быстро сказала «да», подсчитав, что получит двойной гонорар: за публикацию репродукции и за картину, которую можно будет продать. Портрет должен был воплощать идеальный образ современной женщины. Эта задача оказалась как раз для Лемпицкой, которая немедленно приступила к работе. Однако вместо желто-черного «Рено» на портрете фигурирует зеленый «Бугатти» – одна из самых дорогих машин в то время. Это еще не было жизненной правдой – это было предсказание правды. «Никакого “Бугатти” у меня тогда не было, – смеялась Тамара, – меня еще никто не знал!» [6] Девушка в «Бугатти», в шлеме и в окружении завихряющихся шарфов-драпировок – это сама Тамара. Неподвижное, надменное и в то же время чувственное лицо, рука в элегантной «профессиональной» перчатке уверенно и небрежно лежит на руле. Всё узнаваемо: это же лицо и именно с таким выражением мы видим на большинстве фотографий Тамары того времени – но в то же время это образ, сознательно выстроенный мастером, который знал (вернее сказать – чувствовал, Тамара обладала потрясающей интуицией), что он хочет видеть на полотне.
С этого времени начинается стремительный взлет карьеры Лемпицкой. Она уже не проводит время с семьей, полностью погружена в работу и все, что с ней связано. Она вспоминала, что в то время никогда не обедала одна – только в обществе какого-нибудь художественного критика и кого-то из коллег-художников. В 1927 г. Тадеуш Лемпицкий поехал по делам в Варшаву. В приемной зубного врача он столкнулся в дверях с молодой дамой и влюбился с первого взгляда. Дама оказалась, к тому же, дочерью богатого владельца фармацевтической фирмы. Для Тамары это был удар. Давно уже не нужный ей муж вышел из-под контроля! Она рыдала день и ночь, трижды ездила в Варшаву, чтобы отговорить его от развода, который, тем не менее, состоялся в самые короткие сроки. Семейная драма не повлияла на рейтинг Лемпицкой ни в свете, ни на художественном рынке. Напротив, выставки и заказы следуют один за другим, ей всего 30 лет, она полна сил. Внешне – тип великосветской «роковой женщины». Для нее самой главным теперь была ее живопись, ее работа. Она не исключала нового замужества, но непременное условие – чтобы муж не мешал ей заниматься любимым делом. Ступенью к следующему браку стал портрет… возлюбленной будущего супруга.
Барон Куффнер, владелец огромного родового поместья в Венгрии и ценитель искусства, жил в Америке. В середине 20-х годов он обратил внимание на картины Лемпицкой, с тех пор его дилер регулярно их приобретал. В 1928 г. барон приехал в Европу лично и заказал ценимой им художнице портрет (во весь рост, в натуральную величину) своей метрессы, известной испанской танцовщицы Нана де Эррера. Лемпицкая охотно согласилась (гонорар был предложен королевский), предполагая, что танцовщица-андалузка красива и экзотична. Увидев свою модель воочию, Тамара пришла в ужас. Безвкусно, хотя и дорого одетая, знаменитость отличалась скорее топорными формами и «никаким» выражением лица. Последнее было самым ужасным для Тамары. Один из очень важных компонентов ее живописи – психологическая напряженность, втягивающая зрителя в мир образа и заставляющая мучиться над разгадкой характера модели. Здесь она не видела никакой загадки, кроме одной: как мог барон, баснословно богатый и утонченный человек, любить эту женщину? Но заказ был принят. Скажем заранее – портрет стал очередным триумфом Тамары. Как она этого добилась? Она усадила модель посреди своей мастерской. Прежде всего, надо было избавиться от безвкусных тряпок, составлявших ее костюм. «Снимите это. И это. И это», – командовала Тамара. Было снято почти все. «Волосы! – вдруг осенило ее. – Что вы носите в волосах?» «Цветок», – пролепетала забитая в угол модель. «Ну, так где этот цветок?» – прорычала Тамара. В конце концов, танцовщица оказалась почти полностью раздетой, Тамара набросила на нее какие-то кружева там и тут, в волосах цветок. Это было уже приемлемо. Начав писать портрет, Тамара вдруг сказала: «А как вы выглядите в танце?» Танцовщица сделала жест рукой, и на лице появилось выражение. «Отлично!» – Тамара уловила это движение. В портрете Нана де Эррера сходство оказалось уловлено, хотя это вовсе не танцующая женщина, и даже не совсем она. Все узнаваемо, как обычно на портретах Лемпицкой, – и все условно. Мощные ноги испанки даны в каком-то странном ракурсе – взметнувшиеся колени смотрятся естественно на картине, где вся фигура танцовщицы как будто перекручена и зависла в пространстве, но эта поза совершенно немыслима в жизни. И вывернутая, как в танце, рука, и грубоватое лицо – все до иллюзии реально и в то же время нереально. Сочетание неподвижности и движения. Возле смуглого тела фантастическим образом витают нежные рисунчатые куски прозрачной ткани. Лицо… Вероятно, сама танцовщица и не подозревала, что у нее может быть такое лицо. В нем появились тайна и скрытая страсть. Заказчик с восторгом принял портрет. Тогда же Тамара выполнила достопримечательный портрет самого барона (карандаш и тушь). Портрет был тщательно спрятан и обнаружился лишь спустя 60 лет. Испанская танцовщица быстро исчезла из жизни барона, а ее место прочно заняла сама Тамара.
В 1929 году Лемпицкая оборудовала огромную квартиру с мастерской, по-прежнему на левом берегу. Дизайн в стиле ар деко, все слегка театрально, мебель изготовлялась по эскизам заказчицы и с ее инициалами. Теперь Тамара выставлялась не только в Париже, но и в Америке. Она много ездила по свету. Кизетт оставалась с бабушкой. Они не нуждались в деньгах, но их больно ранило, что Тамара живет своей жизнью, готова забыть о них в любую минуту ради очередного романа (связь с бароном Куффнером, разумеется, не изменила стиля ее жизни). Характерная ситуация: знаменитая и талантливая, но эгоистичная мать и любящая дочь, считающая обиды. Потом Кизетт все это расскажет читателям.
В 1933 г. баронесса Куффнер скончалась в своем поместье от лейкемии. Барон сообщил Тамаре об этом и предложил выйти за него замуж, как только он приедет в Париж. Предложение было принято. События 30-х годов, и личные, и общественные (крах нью-йоркской биржи и экономический кризис), мало повлияли на жизнь Лемпицкой. Но в 1939 г. она почувствовала, что приближается очередной «потоп». Проведя лето в Париже, супруги Куффнер отбыли в США (Кизетт не захотела поехать с ними в эту, как она заявила, «варварскую страну»; вместе с бабушкой они провели лето в Варшаве и лишь случайно не остались в оккупированной стране – обратный билет в Париж был взят на 31 августа).
Дверь в прошлое захлопнулась. В Голливуде Тамара провела года два. Они жили в Беверли Хиллс и устраивали приемы с участием кинозвезд. Потом переехали в Нью-Йорк. Тамара не переставала писать, ее фамилию знали, но ее живопись не пользовалась особым успехом. Быть может, потому, что это была Америка, а не Европа. Однако главная причина крылась в другом. Эпоха развеселого джаза отошла в прошлое, но еще не стала такой далекой, чтобы вызывать ностальгию. Публика устала от нее, требовались новые впечатления, новый визуальный ряд. Лемпицкая оказалась отодвинутой в сторону именно потому, что она с таким совершенством воплощала теперь уже ненужный образ. Ее живопись была слишком связана с тем, что стало вдруг неинтересно.
Во время войны в американской живописи начала царить абстракция (после войны эта мода перекинулась в Европу вместе с американской армией и новым танцем буги-вуги). Тамара пыталась вписаться в предложенные условия. Ее абстрактные полотна очень техничны – такая же четкость и прописанность объемов, как раньше в фигуративной живописи. По большей части она изображала причудливые переплетения не то шнуров, не то лент, среди которых пробиваются геометрические фигуры. Это было неплохо, но из первых рядов она явно выбыла. Следующая ее манера нисколько не похожа на предыдущие ни по технике, ни по настроению. Пейзажи Венеции после дождя, обнимающиеся пары, букеты цветов полны грустного очарования. Пастозная живопись, размытые контуры, пастельные тона. Трудно поверить, что это все та же Лемпицкая. Тамара сделала выставку, картины покупались, но особых восторгов не вызывали.
Имидж «прекрасной Тамары» тоже подувял и трансформировался. Остались экстравагантные шляпы, но возраст брал свое. Эпатаж был временно не в моде, а Тамара позволяла себе выходки, которые казались (и, по всей вероятности, были) возрастными странностями. Она перенесла нервное заболевание. Ей настойчиво рекомендовали оставить живопись, – этот приговор был самым ужасным. Она пыталась устроиться дизайнером витрин, хотя делать что-то для заработка у нее никакой необходимости не было. Равновесие она обрела только тогда, когда снова можно было вернуться к живописи. В 1962 г. барон Куффнер умер от сердечного приступа. Для стареющей Тамары это была катастрофа. Они прожили вместе 30 лет, в отношении к жизни у них, по-видимому, было много общего.
Вскоре после войны Тамара начала ездить в Париж, чтобы поработать там один-два месяца в своей мастерской на левом берегу – она так ее любила. Ее уже мало кто помнил. Большую часть времени она проводила в Нью-Йорке или в путешествиях. Поколение сменилось, – во время войны это происходит быстро. Почему молодому галерейщику Алену Блонделю пришло в голову найти Лемпицкую? Он даже не знал, жива ли она. Найдя номер телефона в справочнике, он попытался дозвониться. К счастью, Тамара была на месте, за работой. Его интересовали ее старые работы. Их оказалось довольно много, где-то наверху, куда давно никто не заглядывал. Дальше все было, как в сказке. Персональная выставка, свет ламп, интервью… Де Лемпицкая в центре внимания. Это было как раз то, чего ей не хватало. Она снова была в своей стихии, она блистала и покоряла. Та жизнь и тот стиль, которые были когда-то ее естественным окружением, вернулись как ретро, как стилизация.
Волна послевоенной популярности превратила Лемпицкую в классика. Вместе с эпохой «великого Гэтсби» она вошла в золотой фонд, забвение ей не грозит. Но быть классиком – значит сделать свою жизнь общественным достоянием. Публика хочет знать не только об успехах, но и об унижениях своих любимцев, все скрытые от публики «белые пятна» биографии когда-то будут неизбежно выявлены и обнародованы. Именно это произошло с Тамарой. Ее дочь оказалась все же тактичней, чем дочь Марлен Дитрих, но и она рассказала немало неприятного. Оказалось, что это еще не все.
Эпатируя высший свет своей бурной жизнью и многочисленными романами, прекрасная Тамара бдительно следила за сохранением тайны своего происхождения. Ее считали полькой, и даже в недавно изданных монографиях доверчивые авторы рисовали картины варшавско-петербургской идиллии:
…Тамара Горская <…> молоденькая полька, родившаяся в Варшаве 16 мая 1898 года, приехала перед войной в Санкт-Петербург по детскому капризу и поселилась в богатом доме своей тетки, где давались роскошные балы и где драгоценности хранились в шкатулках, разложенные согласно цветам [7].
Рассказы о петербургской роскошной жизни, несколько преувеличенные, всегда пользовались успехом в Париже – но эта часть биографии Лемпицкой, по крайней мере в общих чертах, отвечала действительности. Что же касается места и даты рождения… Для того чтобы скрыть свое еврейское происхождение, Тамара внесла небольшие поправки в анкетные данные: в качестве места рождения вместо Москвы появилась Варшава, а настоящая фамилия Гурвич-Горская подверглась сокращению, так что от нее осталась только вторая, безобидная в национальном отношении часть. Увы, любая слава чревата тем, что всегда найдется дотошный исследователь, не удовлетворяющийся красивыми легендами, которые любят сочинять о себе знаменитости. Американская писательница Лора Кларидж обратила внимание на то, что на всех семейных фотографиях Лемпицкой и ее родни надписи сделаны по-русски. С огромным трудом, но исследовательница докопалась до истинных корней прекрасной и экстравагантной Тамары [8]. Оказалось, что отцом ее был Борис Гурвич-Горский, происходивший из состоятельной семьи банкиров и коммерсантов, а детство художницы прошло в Москве. Тамара всегда утверждала, что отец «исчез», когда ей было 2 или 3 года, «и никто никогда не узнал, что с ним произошло и где он». Иногда она говорила, что родители развелись. Имени отца она никогда не называла. Умение Тамары сказать и не сказать о чем-то было поразительным. Она почти никогда не прибегала к полной, стопроцентной лжи – чистой фантазии. Обычно, рассказывая о своей жизни, она «подправляла» то, что было на самом деле, и умалчивала о том, что представляло ее в нежелательном свете. Разумеется, это не такая уж оригинальная привычка, но Тамара обработала свою биографию мастерски. В 1979 году на прямой вопрос журналистов об имени отца она сослалась на свой страх перед коммунистами, которые ее могут убить, и не назвала имени [9]. Анализируя биографические заметки Тамары, которые она делала в конце 70-х годов, рассказы родственников и некоторые «проговорки», Л.Кларидж высказывает предположение, что Борис Гурвич-Горский покончил с собой, когда Тамаре было 5 лет. Мать Тамары, действительно, до замужества жила в Варшаве – она была полькой французского происхождения.
Вот пример еще одной жизненной позиции: еврейское происхождение (хотя фактически и не сыгравшее особой роли при формировании характера) скрывалось вполне сознательно, ради сохранения определенной репутации в аристократических кругах. И что же? Посмертная сенсация пошла только на пользу популярности Лемпицкой. Книга Лоры Кларидж продается с большим успехом. А к списку художников-эмигрантов русско-еврейского происхождения неожиданно добавилось еще одно блистательное имя.
Примечания
[1] Впервые опубликовано в кн.: РЕВЗ. Т.5(10). Иерусалим, 2003. С.459-466.
[2] «Тамара в зеленом Бугатти» – автопортрет Т.Лемпицкой – стал «визитной карточкой» парижской выставки 1966 г., посвященной «шальным 20-м», а также ретроспективной выставки самой Лемпицкой в 1972 г.
[3] Самыми популярными в этом модном виде полиграфии становятся картины Лемпицкой «Тамара в зеленом Бугатти» и «Сен-Мориц» (1929) – лыжница в красном свитере на фоне Альп; дополнительной функцией этой картины-плаката стала реклама фешенебельного горнолыжного курорта в Швейцарии.
[4] Baroness Kizette de Lempicka-Foxhall. Passion by Design: The Art and Times of Tamara de Lempicka. As told to Charles Phillips. New York, 1987.
[5]В Париже левый берег (Латинский квартал, Сен-Жермен) – традиционное место обитания студентов, художников, философов левого толка, поэтов, творцов-экспериментаторов. Правый берег (Марэ, Елисейские поля) – богатые буржуазные районы, Президентский дворец, дорогие художественные салоны. Практически разница невелика, особенно в наше время, но образ «человека левого берега» и «правобережного буржуа» существует в сознании как стереотип.
[6] Мы видим, что в этой новелле сознательно утрируется бедность художницы – для того чтобы разъезжать по Монте-Карло и Ницце, хотя бы и в «Рено», одеваться у Шанель и бывать в фешенебельных отелях, нужно быть, уж по крайней мере, не бедным.
[7] Mori G. Tamara de Lempicka. (tr. de l'italien par D.-A.Canal) Paris, 2000.
[8] Claridge L. Tamara de Lempicka. A life of deco and decadence. New York, 2001 (1-е изд.: Great Britain, 2000)
[9] Op.cit. P.18
**********************************************************************************
Борис Бруцкус, специалист по аграрной экономике, в 1921-22 гг.доказал невозможность построения хозяйства страны по плану и из одного центра, что привело к его высылке из Страны Советов. Наш автор Виктор Каган (Иерусалим) при описании правозащитной деятельности ученого (ЕВКРЗ. Т.1. Иерусалим, 1992. С.476-484) впервые опубликовал письмо к нему А.Эйнштейна. Готовя для книги «Русские евреи в Германии» статью «Путь ученого и правозащитника: Борис Бруцкус в Берлине (1922–1934)», Виктор Каган обнаружил в архиве непубликовавшиеся воспоминания Бруцкуса, относящиеся к его далекому детству. Представляем их читателю.
ВОСПОМИНАНИЯ И РАЗМЫШЛЕНИЯ
В момент, когда берусь за перо, чтобы изложить на бумаге свои воспоминания в предположении, что они еще при жизни или после моей смерти появятся в печати, мне представляется необходимость обсудить вопрос, следует ли мне задаваться такой целью. Против этого моего намерения говорит одно важное обстоятельство: я не обладаю художественным талантом, т.е. я не обладаю теми способностями, которые получаются только от природы и которые себе нельзя усвоить, писать так, чтобы читатель не только понял, что я пишу, но и глубоко пережил написанное. Я не в состоянии заставить моего читателя перечувствовать свою жизнь.
Если я все-таки решил взять в руки перо, чтобы писать воспоминания, то меня к этому побуждают разные соображения. Первое состоит в том, что я принадлежу к тому поколению, которому в период сознательной жизни пришлось пережить величайшие события истории, которые случаются лишь столетиями. Они преобразили жизнь человечества и в частности еврейского народа, и революционные потрясения продолжаются в момент, когда пишутся эти строки. Хотя я не принадлежу к тому типу людей, которые «ищут бури», но события вовлекали меня в свой круговорот, и я был близким свидетелем многих из них. Культурный мир (надеюсь, что он все же не погибнет от этих ужасных взрывов страстей) будет постоянно возвращаться к этим событиям, свидетелем коих было наше поколение. Но, впрочем, я не собираюсь говорить только о великих событиях, я хочу говорить и о старой установившейся жизни, и мое образование в общественных вопросах, я надеюсь, поможет мне взглянуть на эту жизнь под более широким аспектом. Моя не совсем обычная для еврея специальность (аграрные проблемы) дала мне возможность прийти в соприкосновение с такими кругами, куда евреи проникают лишь редко, и это, как мне представляется, содействовало расширению моего умственного горизонта. Наконец, я хотел в связи со своими воспоминаниями поделиться с читателем и некоторыми мыслями, которые у меня сложились в долгие годы моей сознательной жизни. Частью это соображения о социологической основе окружающих явлений, частью это выводы, к которым меня приводят долгие годы умственных исканий.
Вот те соображения, которые побудили меня, несмотря на недостаток художественного таланта, взяться за перо, чтобы писать воспоминания, а попутно поделиться с читателем и кое-какими размышлениями.
1. Родное местечко – Паланген. Младенчество (1874–1878)
Я родился согласно семейной традиции 3 октября старого стиля (т.е. 15 октября нового стиля) 1874 г. в местечке Палангене Курляндской губернии. Я был (не считая умершего младенцем первенца) четвертым ребенком и третьим сыном в семье. Примерно в августе 1878 г. мать переехала с пятью детьми (после меня родилась в Палангене еще сестра) в Москву к отцу, который жил там уже за несколько лет до того. Таким образом, я был перевезен в Москву, когда мне еще не исполнилось 4 лет, и является вопрос, стоит ли говорить о моей жизни в Палангене, могла ли эта жизнь в местечке иметь для меня какое-либо психологическое значение? Однако значение впечатлений, которые я получил в Палангене, было очень велико в моей жизни. Может быть потому, что эти впечатления оборвались и сменились резко отличными, но они остались очень яркими в моей душе. Они были настолько отчетливы, что когда мне по истечении 45 лет в 1923 г. пришлось единственный раз вновь посетить родное местечко, я свободно в нем ориентировался и многие мелочи, врезавшиеся в мою детскую память, я знал лучше, чем старожилы.
Из родного местечка я прежде всего вывез идиш – язык, на котором я впервые заговорил. Пусть в Москве он постепенно был оттеснен русским языком, который естественно стал моим вторым и притом культурно более значительным языком. Все же и в Москве родители говорили между собой и с детьми на идиш, так что мы этого языка не забыли. Затем воспоминания из местечка, которые не были затемнены никакими горестями и были вообще радостными, постепенно облеклись романтическим флером. Наконец, не следует забывать, что и в Москве мои родители, если не говорить о деловых сношениях моего отца, вращались почти исключительно среди довольно многочисленных выходцев из Палангена, с которыми притом были многочисленные родственные связи, и только мы, дети, сначала играя на дворах, а потом через школу вышли из этого узкого круга. Впечатления из родного местечка вместе с традициями, перенесенными в Москву, образовали важную составную часть моих духовных связей с еврейской массой.
Польско-литовское еврейство, это основное ядро мирового еврейства, являлось до последних катастроф в своей основе местечковым. И в этом состояло одно из коренных его отличий от западноевропейского еврейства, почти сплошь городского. Когда историки говорят, что до своей эмансипации евреи жили в «гетто», то по отношению к восточно-европейскому еврейству это верно с оговорками. Конечно, духовно восточноевропейское еврейство жило своей совершенно обособленной жизнью. Но физически оно не было заперто в гетто подобно остаткам западноевропейского еврейства до его эмансипации. Правда, в старинных польских королевских городах существовали гетто, но в них жила лишь ничтожная часть еврейства. Как вытекает из моих воспоминаний и как я затем убедился во время моих многолетних странствований по черте оседлости, население еврейских местечек, разбросанных мелкими поселениями среди громадных лесов и широких полей, совсем не было так оторвано от природы, как это обычно себе представляют. Гигиенические условия жизни евреев на востоке были совершенно отличны и более благоприятны, чем условия жизни западноевропейских евреев, когда они жили запертыми в тесных и душных гетто.
Это соответствует и моим воспоминаниям. Наш дом был последним на улице. И вот, когда я сидел с младшей сестричкой Марюлей на крылечке, перед нашими глазами открывался безграничный простор полей. Старшие бегали часто на соседние луга, чтобы рвать щавель («рустинец»), – занятие это было небезопасное, ибо крестьяне могли за это накласть в загривок. С нашей служанкой Фрейдкой я, бывало, отправлялся на берег речки Ронжи, где она в очень красивой природной обстановке полоскала белье. Путь к морю и купанье в нем принадлежат к числу моих ярких воспоминаний из местечка. А старшие гуляли в обширных сосновых лесах, окаймлявших море, гонялись там за белками («веверкес») и т.д. и даже кое-какие элементы натурального хозяйства, как это справедливо указал проф. Герц в статье им написанной в еврейском журнале «Wirtschaft und Leben», издававшемся обществом «Opim» в Берлине, имели некоторое значение в жизни местечкового еврейства. У нас имелся свой порядочный огород, в котором мы, дети, выгородили себе маленький участочек. У нас имелась своя корова, которую выгоняли на местечковое пастбище (у дедушки была коза, которую я побаивался). Мать моя даже сама ставила хлебы, причем выпекала нам, детям, голубя.
Как и все местечки, Паланген возник на частно-собственнической земле. Появление евреев в Палангене в качестве арендаторов и корчмарей отмечается еще в середине XVI столетия. Вероятнее всего, что большинство евреев пришло сюда из южных районов Польши. Но видимо некоторые элементы пришли и с Запада. Так фамилия моей бабушки со стороны матери была раньше Сальминес, испанская (мой брат и я даже пользовались этой фамилией как псевдонимом). Впрочем, фамилия эта звучала так странно, что ее переменили на Перельман. Мой брат, будучи в 90-х годах в Палангене, разыскал там привилегию, данную евреям королем Станиславом-Августом, в которой были определены земельные права евреев. Местечко принадлежало известному польскому аристократическому роду гр. Тышкевичей. Тышкевичи несколько сократили еврейское землепользование по сравнению с привилегией короля Станислава-Августа, равно как и с крестьянами у них были земельные споры, кончившиеся для последних неблагоприятно. Но евреи сидели на условиях невысокого чонша, т.е. неизменного платежа, и Тышкевичи не делали попыток, как это впоследствии делали многие помещики, превратить чоншевые отношения в арендные, которые давали бы возможность повышать платежи. Отношения между Тышкевичами и населением были хорошие. Старому графу Тышкевичу принадлежало соседнее местечко Ковенской губернии Кретинген и Ландварово под Вильно. Но жил он в Палангене, где у него на берегу моря был дворец и большой красивый парк, открытый для общего пользования. Одно из воспоминаний моего детства: я сижу на крылечке, а мимо проезжает верхом на лошади в высоких сапогах со шпорами старый граф. Население относилось к нему почтительно. Но все же наш Паланген был местечком, отличным от тысяч других местечек бывшего Польского государства. Это было единственное еврейское местечко на берегу моря (местечки на берегу Черного моря, конечно, не в счет, ибо они возникли позже, под властью России). «Palanga visu sweta pabeiga» – Паланген край света: эту литовскую поговорку я запомнил еще в детстве и исправил ее текст со слов моей невестки, говорящей по-литовски. В XIV столетии великий князь литовский Кейстут завоевал Паланген, разрушил языческий храм, стоявший на горе Бируте около моря, и взял в плен войделотку, жрицу этого храма. С тех пор литовцам удалось удержать этот единственный небольшой участок морского берега против натиска немецких рыцарских орденов и с юга, и с севера, и он вошел в состав Польского государства. Еще перед войной мне приходилось встречать в Варшаве рекламу Тышкевича «Palanga jedyny polski plaz» (Паланген единственный польский пляж).
Во время польского восстания 1830 г. у Палангена высадились с моря польские отряды. Я помню еще рассказы дедушки, как население местечка бежало перед польскими повстанцами в леса. После усмирения восстания Николай I отделил так наз. Пильтенский округ с Палангеном от Ковенской губернии и присоединил его к Курляндской губернии. Это во многих отношениях явилось важным событием в жизни местечка.
Паланген был раньше частью Жмуди ([нрзбр], евреи говорили Жамет), западной части Литвы. Еврейское население ее имело свои специфические черты. Его диалект, например, был несколько отличен от диалекта Вильно, отличаясь главным образом тем, что вместо «э» у нас часто употребляется двугласное «эу». Виленцы говорят да «je», а у нас говорят «jeu». Хасидизм в своем распространении до Жмуди не дошел, и там его совершенно не знали. Благодаря присоединению к Курляндии, Паланген попал за черту оседлости. «Vun Palangen biz Kretinge ist men uf a bulke» («от Палангена до Кретингена», соседнего местечка Ковенской губернии, «съедают булку»). Несмотря на такую близость двух жмудских местечек и родство их жителей, между ними была сделана перегородка: евреи Ковенской губернии не могли переселяться в Курляндию. Паланген, который пространственно внедрен между Ковенской губернией и морем, оказался от соседства несколько изолированным. Я помню, что на родственную нам семью Сегал-Бернштейн, которой удалось из местечка Кейдах перебраться в Паланген, указывали как на исключение.
Включением Палангена в Курляндию усиливалось в нем немецкое влияние. И без того культурное влияние Германии ощущалось во всех городах и местечках, лежавших по ее границе. Паланген по своему положению на самой немецкой границе должен был подвергаться немецким влияниям. Он тяготел не к далекой Либаве, а к близкому Мемелю. Когда я ребенком заболел, мать повезла меня в Мемель к доктору Лазору. С включением Палангена в Курляндию местечко попало под немецкое управление: полицмейстером в Палангене был всегда немецкий барон, и делопроизводство велось по-немецки. Русификация Прибалтийского края началась уже значительно позже при императоре Александре III. Таким образом, присоединение к Курляндии не могло не повлиять на культурный облик населения. Даже наш идиш подвергся кое-каким немецким влияниям. Я думаю, немецкие влияния не остались без воздействия и на характер еврейской религиозности в Палангене. Конечно, все еврейские традиции были в полной силе, но в Палангене не было того резкого отталкивания от европейской культуры, которое в 70-х годах сохранилось еще не только в районах господства хасидизма, как известно, наиболее консервативного, но и среди миснагдов. Дети ходили в хедер. Но уже в наше время в Палангене была общеобразовательная школа Юзефовича, в которой обучались еврейские дети и даже вместе с литовскими. Мой отец мне рассказывал, что когда он в молодости сшил себе сюртук и разрезал сзади, то дедушка встал ночью и зашил его. Но на моей памяти большая часть населения ходила одетой коротко, по-европейски. Я помню, что в Палангене мужчины и женщины танцевали вместе европейские танцы. Все обряды, конечно, выполнялись и синагога в субботу посещалась, но того, что называется фанатизмом, в Палангене не ощущалось, европейского образования на моей памяти не чуждались.
И со стороны отца, и со стороны матери (урожд. Кон) я происходил из исконных палангенских семейств. Впрочем, все палангенцы были исконными, ибо по указанной причине новые семьи из соседней Ковенской губернии в Паланген прибыть не могли. Фамилию Бруцкус принял мой прапрадед Бер, по которому я был назван, в царствование Павла I на исходе XVIII столетия, когда всех евреев обязали получить фамилию. Фамилия эта литовская и происходит она от уже упомянутой горы Бируты: «кус» это литовский суффикс, соответствующий русско-польскому «ский» или немецкому «ер». На этой Бируте, невысокой горе в красивом сосновом бору недалеко от берега моря, от которой пошла наша фамилия, я сидел в 1923 г. – на ней стоит католическая капелла, а внизу грот со статуей Божьей матери. Имеются и литовцы с моей же фамилией, происходящие тоже из Палангена. В Петербурге на Румянцевской площади была рамочная мастерская литовца Бруцкуса, доброго знакомого моего отца, обслуживавшая университет, так что он в ученом мире Петербурга был известен во всяком случае не менее меня. Будучи исконными жителями Палангена, у Бруцкусов была и исконная профессия палангенцев. Таким образом мы подходим к вопросу об экономическом бытии Палангена.
Большая часть населения еврейских местечек занималась мелкой торговлей и ремеслом. Однако, если евреям удавалось прийти в контакт с более широкими рынками, они таковой искали, а потому немало можно указать местечек со специальными видами торговли или промышленности, рассчитанными на широкий рынок. К числу таких местечек относится и Паланген, географическое положение которого было специфическое. Прежде всего, Паланген был искони курортом. Как нам рассказывала мать, в Паланген уже исстари приезжали дачники купаться в море. Для этого у Палангена были все данные: прекрасный пляж, чудные сосновые леса вдоль берега, парк графов Тышкевичей. Но все же Паланген не вышел в большие курорты. Объясняется это тем, что с русской стороны к Палангену не была подведена близко железная дорога. Удаленный на 80 км. от железной дороги, Паланген не мог конкурировать с Либавой, развившейся в крупный курорт. Таким образом, курортное дело тогда не определяло экономической жизни еврейского населения.
Не определяло его и положение Палангена на немецкой границе. Паланген лежит на вершине того птичьего носа, которым мемельская область внедряется на север по берегу моря. Это была для Германии глухая граница, и товарооборот на ней был ничтожный. Был только один короткий момент, когда эта граница вдруг приобрела очень большое значение для России. Это было во время Севастопольской кампании, когда английский флот блокировал Балтийское море. Мать рассказывала нам, как английский флот делал маневры в море, как дрожали стекла от пушечных выстрелов. Впрочем, англичане ни одной бомбы не бросили в город. Иначе поступили немцы через 60 лет: когда я в 1923 г. гулял в парке графа Тышкевича, я видел еще следы разрушения на дворце от германской бомбы. Во время Севастопольской войны заграничная торговля Петербурга направилась по сухому пути как раз через Паланген. У палангенцев сохранились воспоминания об этом периоде как времени больших дел – die Macheraj. Но это было недолго. В мои времена заграничная торговля, равно как и контрабанда, не играли роли в жизни местечка. Кое-что я слышал уже в Москве, что литовцы перетаскивали через границу спирт из Германии, а евреи им торговали, – но это была мелочь.
Исконная профессия палангенцев и нашего рода определялась тем редким естественным продуктом, который море здесь выбрасывало. Это был янтарь. Когда я в 1923 г. сидел на веранде моего покойного кузена Лазаря Гутмана, янтарного фабриканта, то к веранде подошел крестьянин и предложил купить большой кусок янтаря, который только что выбросило море. Вот этот дар Божий определил судьбу местечка, нашего рода и мою жизнь. Palonger – burschtinikes – палангенцы янтарщики, такое говорилось искони: Бернштейн, Бурнштейн – палангенские фамилии. Палангенцы занимались обработкой янтаря. Они выделывали из него бусы, четки, мундштуки, разного рода украшения. Но янтарные изделия были искони предметом мировой торговли, и это выводило палангенцев в далекий свет. В 60-х годах палангенский еврей Бекер основал в Мемеле ставшую знаменитой фирму «Stantien & Becker», которая стала добывать янтарь со дна Kurish Haf’a. С тех пор янтарь перестал почти выноситься на берег, и фирма эта стала почти монополистом по янтарю. Однако Бекер снабжал Паланген янтарем, устроил там фабрику, а затем устроил фабрику и в Москве, где на ней работали палангенцы. Живя на границе и у берега моря, палангенцы уже издавна эмигрировали. В эпоху рекрутских наборов кое-кому удавалось, спасаясь от рекрутчины, перебраться по ту сторону границы. Так перебралась родственная нам ветвь Бруцкусов сначала в Кенигсберг, а затем в Берлин, где мне приходилось с ней общаться: и в Париже имеется офранцуженая ветвь Бруцкусов. Родственники мои со стороны бабушки Бух, жившие в соседней литовской деревне Свекшне, еще в 70-х годах уехали в Соединенные Штаты, в Чикаго, где они, впрочем, переменили фамилию, торговали [нрзбр]. Однако большинство передвижений палангенцев определялось янтарем. Уже дедушка мой ездил продавать янтарь на ярмарку в Ромны: железных дорог тогда не было и езживали на телеге, так что путешествие продолжалось и месяц. А впечатление было таково, что говаривали, что за Ромнами уже кончается свет (losst sich aus die Welt).
Мой отец в юности гранил янтарь, а затем много разъезжал по его продаже. Бывал и в Мемеле, и в Кенигсберге, и в Данциге, и в Берлине. Еще живя в Германии, я посетил глубокого старика Виттенберга, который когда-то в Мемеле покупал у моего отца янтарь. В царствование Александра II для еврейских купцов появилась возможность участвовать в Нижегородской ярмарке. Туда приезжали очень крупные покупатели янтаря (мундштуков, четок) – персидские купцы. С тех пор Нижегородская ярмарка или, как тогда говорили, der Makarjener jarid, получила решающее значение в экономической жизни палангенских евреев. Наряду с этим палангенцы стали подольше засиживаться в Москве, где, как во всероссийском торговом центре всегда бывали восточные купцы и где можно было всегда продавать янтарные изделия. Уже на Всероссийской выставке в Москве 1872 г. (она была устроена в Александровском саду у стены Кремля, и когда мы жили в Москве, там в саду еще можно было видеть остатки выставки) мой отец выставлял янтарные изделия. Выставку посетила царица Мария Федоровна. Ей очень понравился игрушечный самоварчик из янтаря, и она его купила у отца. Через 39 лет я с сестрами осматривал Большой дворец в Царском Селе; там была янтарная палата, и мы там увидели под стеклом тот самоварчик, который тогда уже покойный отец продал императрице.
Царствование Александра II – это была эпоха великих реформ в России, преобразившая весь облик страны. Одновременно началось усиленное железнодорожное строительство, оживившее страну и сделавшее ее проезжей. Евреи не были эмансипированы, но юридическое положение их было существенно улучшено, то была для евреев самая счастливая эпоха в России. Между прочим, многие евреи получили возможность поселиться за чертой оседлости во внутренней России. В 1866 г. такое право получили записанные в цехи ремесленники. Этот закон составил главное основание для передвижения евреев во внутренние губернии, причем не все выселенцы были ремесленниками; можно было вписаться в цех и не будучи таковым.
К середине 70-х годов мой отец Давид вместе со своим младшим более смелым и решительным братом Иосифом осели на правах ремесленников в Москве. На моей памяти ни мой отец, ни дядя Иосиф уже не жили в Палангене. Обе семьи жили в одном доме в двух небольших квартирах с общей кухней (в 1923 г., когда я посетил Паланген, домик стоял в том же виде и оставался последним на Кретингской улице). К Пасхе братья приехали. Помню, как отец распаковывает свой ящик с разными подарками и дает нам очень вкусные конфеты. Помню седер, на котором я засыпаю.
Между тем экономические позиции братьев (они всегда работали вместе) укреплялись в Москве. Они от янтаря стали переходить к другим делам. В 1877 г. грянула русско-турецкая война. В Москве существовала крупная немецкая фирма Тиле, которая поставляла на армию кожевенные изделия. Она была не в состоянии сама справиться с изготовлением всех заказов и притянула к этому двух молодых и энергичных евреев. Фирма их финансировала, и так возникла в Москве фабрика кожевенных изделий Иосифа и Давида Бруцкус. Дела шли хорошо, и братья решились перевезти семьи в Москву. Сначала это сделал дядя Иосиф, и в дом к нам переехали дедушка с бабушкой. Скоро и отец решил перевезти семью в Москву. И вот мы сидим на возу среди улицы: мать, пятеро детей и старшая кузина Смоленик, которая поехала с нами. Мы окружены толпой палангенцев, прощающихся с нами; из этой толпы кое-кто скоро поехал за нами. Так определилась моя судьба. Когда меня в Палангене спрашивали, как меня зовут, я со свойственной мне уже тогда педантичностью отвечал: – «Af russisch oder af tajtsch? Af russisch Boris Brutzkus un af taitsch Bernhardt Brutzkus» [1].
Судьбе было угодно, чтобы наша семья была перенесена на восток, в сердце России, и чтобы русские влияния приобрели решающее значение в нашем воспитании и духовном развитии.
2. Москва. Детство (1878–1886).
Из тиши нашего местечка мы были сразу перенесены в самый центр крупнейшего города России. В противоположность европеизированному Петербургу, Москву можно было с полным основанием характеризовать словами Пушкина: «Здесь Русский дух, здесь Русью пахнет». Внешне это выражалось в том, что значительно большая часть населения (и в том числе купечество) одевалось еще в русскую одежду. Реформа Петра Великого, который европеизировал Россию, расколола народ на две части: европейский облик приняли только верхи – дворянство и чиновничество – и между верхами и массами образовалась пропасть, которую до революции так и не удалось засыпать. Очень значительная часть Москвы была пришлой из деревни и не порвала с ней связей, что также подчеркивало специфический русский облик города.
Москва со своим живописным Кремлем, где сосредоточены дворцы и древние церкви, с ее обнесенным старой белой стеной city («город» в специфическом смысле), с ее бесчисленными куполами церквей («сорок сороков») носила на себе глубокий отпечаток историчности. Однако, кроме «города», она была просторно застроена, в ее кривых переулках было много уюта, а окраины, где небольшие дома перемежались обширными садами и пустырями, имели совсем патриархальный облик. Благоустройства, конечно, в этом весьма раскиданном городе не было.
Сперва мы из года в год меняли квартиры, передвигаясь постоянно к периферии, пока летом 1881 г. мы не поселились на одной из северо-восточных окраин Москвы, на Балканах. С Балканами, где мы прожили 5 лет, связана большая часть моих воспоминаний из детских лет. Здесь мы впервые сняли в собственное пользование целую усадьбу, довольно большой, но узковатый трехэтажный дом с надворными постройками, с хлевом, где стояли теперь две коровы и лошадь.
Причиной нашего передвижения к окраинам было разрастание нашей «фабрики». Общее предприятие отца и дяди от заготовок для военных нужд давно перешло к изготовлению кожевенных изделий для гражданского населения. Клиентами нашего дела была вся Россия, тяготевшая тогда к Москве. Главные покупатели приходили с Поволжья и Урала, некоторое значение имел юг. Покупатели обычно сами приезжали за товаром в Москву, и посылать вояжеров было не принято. В преобладающей мере отец и дядя имели дело с русскими купцами, с татарами и сравнительно мало с евреями. Товар продавался по долгосрочным векселям, и трудность состояла в том, что провинциальное русское купечество было не очень-то надежно, неплатежи были часты. Русское гражданское право, признававшее самостоятельную собственность жены, давало возможность переписать имущество на имя жены и тем облегчало злостное банкротство («перевернуть шубу», как тогда выражались). Помню, что тема надежности покупателей составляла очень существенную часть бесед старших. Несмотря на эти трудности, дело расширялось, так что к началу 90-х годов на «фабрике» работало до 100 человек, исключительно мужчин, в том числе и некоторое количество малолетних («мальчики»). Несмотря на расширение «фабрики», она оставалась, выражаясь языком экономиста, мануфактурой. Механического двигателя не было, из более сложных машин я помню только швейные. По-видимому, относительная дешевизна труда делала механизацию излишней. Разрастание производства привело позже к вертикальной его интеграции, стали перерабатывать кожу, и острый запах перерабатываемой кожи не изгладился из моей памяти.
Несмотря на старые промышленные традиции Московского района, в Москве еще не было коренного рабочего класса. Все рабочие были пришлые из деревни, и если они имели семьи, то последние жили в деревне. Это накладывало своеобразный отпечаток на русский рабочий класс. В этих условиях фабрикант должен был давать рабочему помещение и столовать его, и это устанавливало между рабочими и фабрикантом гораздо более тесные связи, чем на Западе, хотя бы, например, в Царстве Польском. На Балканах, например, в нашем трехэтажном доме находились не только фабрика, квартиры наша и семьи дяди Иосифа, квартиры служащих (все были родные), но и казармы для рабочих и их столовая, что приводило и нас, детей, в соприкосновение с рабочими.
Отец и дядя Иосиф, впрочем, мало занимались «фабрикой». Они с утра уезжали в «город», где на центральной улице московского «сити», на Ильинке, у них имелась контора со складом товаров, и только вечером они возвращались домой. Фабрикой заведовали два младших брата и несколько других родственников. Нам, детям, жилось привольно на Балканах. Наш дом стоял в глухом Кривоколенном переулке. Он так назывался, ибо как раз на том месте, где стоял наш дом, переулок делал изгиб, причем вторая часть переулка была незамощеная, поросшая травой. По сторонам тянулись почти не застроенные площади, луга, склады леса, а на горизонте виднелись окрестные сосновые леса. И наша семья, и семья Иосифа были большие, так что компания всегда была. Кроме того, мы были всегда в связи с родственной (и со стороны отца, и со стороны матери) семьей Сегал-Бернштейн. Когда мы поселились на Балканах, а местном обычае еще было устраивать «стенки». Ребята с различных улиц сходились на нашем переулке и задирали друг друга, а к вечеру к ребятам присоединялись рабочие, и тогда потасовка принимала временами такой серьезный характер, что полиции приходилось вмешиваться в дело. Однако обычно рабочие летом после окончания трудового дня собирались около ворот и пели песни. Таким образом мы, дети, имели возможность познакомиться с русской городской и деревенской песней.
Зимой 1883 г. наша мать подверглась тяжелой операции. После операции ей было предписано жить на даче. Таким образом, лето 1883 и 1884 гг. мы провели на даче под Москвой, и это дало нам, детям, много новых впечатлений. Дачи мы снимали в селе Богородском, верст пять за ближайшим к Москве дачным местом Сокольниками. Место это было чудное. Сосновый бор «Лосиный остров» тянулся на громадном пространстве. Здесь мы ходили собирать землянику, чернику, малину, грибы. Мы купались в реке Яузе (приток Москвы-реки) и катались по ней на лодках. Местом, где вечером собирались все дачники, был круг. На эстраде там в будни играл рояль, а по воскресеньям военный оркестр. От времени до времени устраивались более парадные вечера, балы со струнным оркестром и фейерверком. На кругу мы научились танцевать и несколько обтесались, ухаживая за ровесницами. В Богородском жили многие видные еврейские семьи: Мандельштамы, Долгины, Мипоры, Вольфсоны, Иеменовы и др. В Богородском же я пришел в соприкосновение с некоторыми культурными течениями. Мой брат Юлий был уже тогда в 4-5 классе. Он имел интересных сверстников. Ближе всего он тогда был с Гришей (Григорий Львович) Мандельштамом, с которым он был в одном классе, и это привело наши семьи в соприкосновение, тем более, что мы все имели в ней ровесников. Это была семья из Риги. Надо заметить, что выходцы из Прибалтики (кроме палангенцев, но Паланген, как я уже сказал, не Прибалтика, а Жмудь) приезжали в Москву, уже подвергшись значительному влиянию немецкой культуры и с сильно подорванной еврейской традицией. Они в Москве очень быстро ассимилировались и давали очень много выкрестов. Такой ассимилированной семьей с очень слабыми еврейскими традициями была семья Мандельштам. Дети (а их было много, и кроме одной девочки все мальчики) были очень нервны и плохо дисциплинированы. Гриша, который был старшим в семье, уже тогда производил впечатление одухотворенного отрока. Он стоит перед моими глазами несколько сгорбленный и с книгой в руках.
Благодаря товарищам брата Юлия я впервые заинтересовался русской литературой. Правда, читать я научился самоучкой еще будучи 6 лет, глядя, как учитель обучает моего старшего брата Матвея и двоюродного брата Давида. Так как старшие стали уже уходить в школу, то, оставаясь дома один (моя ровесница кузина была девочка, и с ней было уже не так интересно), я привык читать книги. Это были сочинения Жюля Верна, Фенимора Купера и в особенности романы Густава Эмара. В кругу сверстников брата, напротив, интересовались классиками русской литературы. В моде были Гоголь, Грибоедов и в особенности Некрасов – в общем, писатели с критической установкой к русской жизни.
«Парадный подъезд» Некрасова мы знали наизусть и распевали «Укажи мне такую обитель», а также «Дубинушку». Среди молодежи слышались отголоски почти сокрушенного уже тогда народовольческого движения. Но, конечно, я был далек от понимания этого. Во всяком случае, пребывание на даче расширило мой кругозор и оживило меня, и недаром, когда я как-то вернулся с дачи домой, тетя Марголя, сестра матери, жившая тогда у нас, удивилась совершившейся во мне перемене.
В хедер мы ходили очень короткое время, несколько месяцев в 1880 г. Собственно я там даже не обучался, а просто ходил за старшими. Хедер имел недурное помещение при синагоге, но по характеру обучения был примитивным. В августе того же года мой старший брат Юлий поступил в гимназию, и этим вопрос об обучении в хедере был навсегда ликвидирован, ибо было решено, что дети должны кончить общую школу. Для обучения еврейским предметам приглашался на дом меламед, у которого мы обучались до бар-мицвы. У меня с 6-го года до бар-мицвы сменилось три меламеда. У первых двух были довольно примитивные методы обучения (второй был Амстердам, отец рано погибшего одного из зачинателей еврейского рабочего движения), третий был несколько культурнее. Я заинтересовался преподавателем и прошел с последним не только Танах, но даже прочитал «Ahavath Zijon» Мапу. Дальше понимания Танаха и молитвы я все же не ушел и не научился читать без «некудот». Впоследствии я самостоятельно пытался дополнить свои познания по древнееврейскому языку. Но Библия говорит за себя. Библейская история и пророки оставили в моей душе неизгладимое впечатление.
В 1883 г, меня отдали в приготовительный класс 2-й гимназии, что на Разгуляе, где мой брат Юлий уже успел прославиться своими выдающимися способностями. И вот, когда я перешел в 1-й класс, на меня, совсем еще незрелого ребенка, обрушилось большое несчастье: я впервые ощутил горечь еврейской жизни. До этого мне почти не приходилось наталкиваться на проявления антисемитизма. Внутренняя Россия мало знала евреев, и уже потому в Москве проявления антисемитизма были слабы. Погромы 1881 г. не прошли мимо моего сознания, но не произвели на меня большого впечатления. По-видимому, в Москве не было погромной паники. Вспоминаю, что, когда мы, бывало, ссорились с мальчиком Колькой из соседнего двора, он ругался «жидом» и грозился, что «скоро всех жидов из Москвы выгонят». Слова были вещие, но мы их всерьез не брали и назавтра мирились с Колькой и опять с ним играли. Однако в известных условия предрассудки к евреям могли потенцироваться и вести к несчастьям, и это случилось со мной в гимназии. Перипетии этого печального события, омрачившего мои детские годы, глубоко врезались в мою память. Я помню, когда я пришел в гимназию, мой товарищ Лейбович (сильно обрусевший мальчик родом из Сибири) меня предупредил, что пансионеры на меня сердиты и собираются меня бить. Пансионеры это были гимназисты, которые почему-либо не жили у родителей, а жили в гимназии. Подвергнутые строгой дисциплине, они как раз выделялись всегда своими шалостями и резкими манерами. И действительно, когда нас выпустили из рекреационного зала по классам, меня окружила толпа пансионеров, которая на меня неистово кричала, толкала меня, и в сопровождении этой озлобленной толпы мне пришлось взобраться на третий этаж в мой класс. Здесь, когда я сел на свою скамейку, толпа продолжала меня окружать, бранила меня, плевала в лицо, а кто-то даже ударил меня в лицо кулаком. Я не понимал, в чем дело. Я был слабый, чуть ли не самый маленький в классе, защищаться я был не в силах. Я горько плакал. Враг был слишком слаб и несчастен, и озлобление несколько ослабело. Как мне потом выяснилось, меня мой товарищ Васильев обвинил в том, что я будто бы вчера, сидя с ним на одной скамейке, наплевал на священную картинку в учебнике Закона Божьего, и нашелся сейчас же лжесвидетель Попов, который это подтвердил. Обвинение не имело под собой никаких оснований. В предшествовавший день меня за небольшую шалость оставили на полчаса после урока. Я действительно сидел на одной скамейке с Васильевым он действительно держал перед собой книжку Закона Божьего, но я ничего подобного тому, что он мне приписал, не делал, и наши отношения с ним были все время хорошие. Однако, дети уверовали в свою ложь, и эта вера передалась окружению. Когда я наконец разобрался, в чем меня обвиняют, и попробовал было опровергнуть обвинение, я почувствовал, что это было бесполезно. Я видел, что никто мне не верит, и еще горше заплакал. Когда приходил учитель, ученики прежде всего докладывали о моем «преступлении». Они грозились, что меня выгонят с «волчьим билетом». И действительно, в класс пришел инспектор Исаенков (впоследствии попечитель Московского округа), вызвал перед классом моих обвинителей и затем меня. При всем господствовавшем тогда в средней школе формализме директор гимназии Гуневич (отец профессора физиологии) и инспектор Исаенков были порядочными людьми и не захотели губить судьбу 10-летнего мальчика [2]. Они не придали веры детским обвинениям: может быть, выдающиеся успехи моего брата сыграли здесь роль. Во всяком случае, со стороны гимназического начальства не последовало никаких распоряжений против меня. Но мое пребывание в гимназии было на долгие годы отравлено. В первые дни я даже боялся выходить во время рекреации из класса. И когда сверстники уже давно забыли всю историю, мне все еще казалось, что все ко мне относятся с враждой и презрением. В этом несчастии мне посчастливилось найти друга. Я помню, как во время большой перемены один из товарищей рассказывал другому товарищу, еврею З., про мое «преступление» и как тот не преминул сказать мне грубость, чтобы отгородиться от меня. Но в классе был другой еврейский мальчик, Боря Зунделович. И вот когда кто-то стал меня поносить, он бросился на него с кулаками. С тех пор пошла наша с ним дружбы. Но все же событие это тяжким грузом легло на моей душе, оно отравило мое пребывание в гимназии и не осталось без следа на моем психическом развитии, сделало меня еще более задумчивым и сосредоточенным в себе.
Примечания
[1] По-русски или по немецки? По-русски Борис Бруцкус, а по-немецки Бернхард Бруцкус (идиш).
[2] По поводу этого инцидента Юлий, старший брат Бориса, учившийся в той же гимназии, пишет, что он был исключением: «антисемитизма вообще среди гимназистов не было <...>. Наоборот, было самое дружеское отношение к товарищам-евреям». [Юлий Бруцкус. Воспоминания. Машинопись // Архив].
*************************************************************************************************
27 декабря 2004 г. НИ центр «Русское еврейство в зарубежье» совместно с Музеем истории Гедеры и билуйцев провел семинар «120 лет основания Гедеры билуйцами». В семинаре приняли участие историки, литераторы, врачи, инженеры, химики, журналисты, биологи из Иерусалима, Тель-Авива, Реховота и других городов Израиля, учащиеся старших классов, интересующиеся еврейской историей. Многих привлек доклад автора известной монографии о билуйцах Шуламит Ласков.
Юлия Систер о юбилейном семинаре.
БИЛУ И ГЕДЕРА. ТАК ЭТО НАЧИНАЛОСЬ
Юлия Систер рассказала о возникновении в России палестинофильских настроений, о становлении организации БИЛУ в 1882 г. в Харькове. Название ее – аббревиатура из начальных букв библейского стиха, что в переводе на русский означает: «Дом Иакова! Вставайте и пойдем!» (Исайя, гл. 2, стих 5). Это был призыв еврейской молодежи к переселению в Эрец-Исраэль для создания на земле праотцов сельскохозяйственных поселений.
Первые 14 билуйцев, прибыв летом 1882 г. на древнюю землю, овладевали сельскохозяйственными навыками в школе «Микве Исраэль». Молодые энтузиасты жили коммуной. Значительную помощь им оказали основатель школы Шарль Неттер и писатель и общественный деятель Иехиэль Пинес, ставший руководителем билуйцев.
Через некоторое время И.Пинес купил участок земли вблизи арабской деревни Катра. В 1884 г. здесь возникло одно из первых поселений типа мошава. Его назвали Гедерой – по имени города, существовавшего здесь в танахические времена. Гедеровцы сеяли пшеницу и закладывали виноградники. Виноградная лоза была изображена на первом гербе поселения.
Прошло 120 лет со дня основания Гедеры. Ю.Систер привела выдержки из воспоминаний сионистского и общественного деятеля билуйца Хаима (Ефима) Хисина, опубликованных в конце ХIХ столетия в журнале «Восход» (1889 г., №1–12). В 1973 г. издательство «Библиотека–алия» переиздало эти воспоминания под названием «Дневник билуйца».
Автор описывает путь в Эрец-Исраэль через Одессу, Турцию, Египет, прибытие в Яффу на корабле, первые шаги на новом месте, первые встречи, жизнь в Иерусалиме, взаимоотношения между наемными работниками и работодателями, создание Ришон ле-Циона, Гедеры, Петах-Тиквы и др., природу и климат древней страны. Рассказывает о тяжелом труде, успехах и неудачах поселенцев. Первая запись в «Дневнике» сделана 10 февраля 1882 г. в Москве.
«Тяжелое время переживают евреи. Известия о новых погромах не только не возмущают никого, но еще пуще подзадоривают. <…> До тех пор мне не было никакого дела до моего происхождения; я чувствовал себя преданным сыном России, которою я жил и дышал. Каждое открытие русского ученого, каждое выдающееся литературное произведение, каждый успех России как державы – наполняли гордостью мое сердце; я намеревался посвятить свои силы служению отечественным интересам и честно исполнять все обязанности доброго гражданина… Вдруг нам указывают на дверь и откровенно заявляют, что “западная граница открыта для нас”». Правда, знакомая картина? Но эти слова написаны более 120 лет назад.
Участников семинара приветствовали директор Музея истории Гедеры Рами Орен и зам. мэра Гидеон Хенкин, внук Мордехая Хенкина, одного из основателей поселения. Гидеон не говорит по-русски, но знает и почитает свои корни. По преданию его прабабушка Гитл Хенкина, фотография которой есть на стенде основателей Гедеры, приехала в Эрец-Исраэль вслед за своим старшим сыном Мордехаем в возрасте более 50 лет. Она сумела стать для всех Матерью. В честь нее одна из улиц города носит имя Эм коль хай (Мать всего живого). Молодые билуйцы со временем создали свои семьи и появились дети, рожденные на Святой земле. Этих детей принимала Гитл. Говорят, она приняла более 100 детишек – будущее нового поселения и страны. Потомки билуйцев – их дети, внуки и правнуки – живут не только в Гедере, но и по всему Израилю.
Исторической обстановке в России накануне Первой алии (1882–1903 гг.) было посвящено выступление доктора исторических наук Клары Жигня (Беэр-Шева).
Она указала на идейные и духовные корни палестинофильского движения, которые связаны с появлением у евреев нового взгляда на свой народ. Еврейство стало рассматриваться не только как религиозное сообщество, но и как нация, имеющая свою историю, культуру, традиции. Движение «Хаскала» («Просвещение»), начавшееся во второй половине ХVIII века, выход за пределы гетто и участие в общественно-политической жизни западных стран, в буржуазных революциях ХIХ в., целью которых было создание национальных государств в Европе, ускорили созревание национально-государственной идеологии евреев. Формирование таких воззрений в среде российских евреев – наиболее многочисленной части еврейского народа того времени – стало возможным в результате появления светской русско-еврейской интеллигенции, способной воспринять идеи Греца, Калишера, Гесса, Смоленскина.
Погромы 1881-82 годов стали решающим толчком к окончательному формированию массового палестинофильского движения и переходу к практическому переселению в Эрец-Исраэль. Призыв к освобождению, к «самоэмансипации», к заселению Палестины и возрождению там национального очага, прозвучавший в этот момент в работах Лилиенблюма и Пинскера, вызвал широкий отклик в среде российских евреев. Возникло движение «Ховевей Цион» («Любящие Сион»), появилось много кружков еврейской молодежи, ставившей своей задачей переселение в Палестину.
Созданная в 1882 году в Харькове организация БИЛУ первая перешла к практическому решению этой задачи. Высадившись в Яффе в июле 1882 г., билуйцы, как писал один из них, брат известного еврейского историка Шимона Дубнова – Зеев Дубнов, были намерены возвратить евреям политическую самостоятельность путем создания в Палестине сельскохозяйственных колоний, строительства фабрик и заводов, защиты вновь обретенной родины с оружием в руках. Историческая заслуга билуйцев заключается в том, что их инициатива положила начало массовой алие в Эрец-Исраэль и стала идейным и моральным образцом для десятков тысяч молодых первопроходцев, строивших основы будущего еврейского государства.
О мало известном московском филиале организации БИЛУ рассказала докторант университета им. Бен-Гуриона в Негеве Марина Туркинец. В 1882 г. в Москве проходило собрание кружка палестинофильски настроенной еврейской молодежи. 25 добровольцев изъявили желание поселиться в Эрец-Исраэль. Было собрано 475 рублей, что по тем временам составляло немалую сумму.
Вскоре московские евреи узнали о создании организации БИЛУ в Харькове. Они пригласили его представителя на свое заседание. Было решено объединить московскую и харьковскую группы. Деньги, собранные в Москве, были внесены в общую кассу организации в Харькове. Было решено, что от московского филиала поедут 7 человек. Среди избранных были Хаим (Ефим) Хисин, будущий гедеровец, его невеста Фанни Фризер и другие.
Сообщение М.Туркинец сопровождалось показом иллюстраций и вызвало интерес у слушателей.
Выступление Шуламит Ласков (Тель-Авив) привлекло особое внимание. Она приехала в страну в 1922 г., много лет работала в Тель-Авивском университете, была женой и другом начальника Генерального штаба Армии обороны Израиля Хаима Ласкова. В свои немолодые годы она каждый день приходит в университет на свое рабочее место. Ее выступление было очень эмоциональным, сопровождалось личными воспоминаниями. Она рассказала участникам семинара о письме Людвига Заменгофа из Польши билуйцам, написанном в ноябре 1883 г., о билуйцах, приехавших в Эрец-Исраэль и возродивших еврейское присутствие на древней земле.
Заместитель председателя Харьковского землячества Анатолий Шехтман рассказал о связях его организации с еврейскими общественными организациями г. Харькова, где зародилось БИЛУ. В 2004 году Харьков отмечал свое 350-летие. Была выпущена памятная медаль, посвященная билуйцам, и приуроченный к этому времени специальный выпуск журнала «Истоки». В числе материалов журнала избранные главы из «Обетованной земли» Х.Хисина, посвященной И.Пинесу, письма из Палестины.
Медаль и журнал А.Шехтман передал нашему Центру.
Эмоциональным было выступление врача Льва Гриншпуна (Гедера), который рассказал о работе выходцев из бывшего СССР в городе и музее, призвал рассказывать молодежи, которая должна знать свои корни, о первых переселенцах.
Участники семинара посмотрели документальный фильм о билуйцах – основателях Гедеры. Один из основателей музея историк Герц Финкенберг провел увлекательную экскурсию по музею, в здании которого проходил семинар. Музей создан в 1984 г., так что мы отметили и его двадцатилетие. Экспонаты музея воссоздают обстановку конца ХIХ в. Здесь предметы ежедневного обихода, сельскохозяйственная и домашняя утварь, давно вышедшие из употребления приспособление для стирки, стульчик для дойки коров и др. Экскурсия включала единственный сохранившийся деревянный домик билуйца, построенный в 1886 году. Этим билуйцем был Элияху Свердлов – двоюродный брат Якова Свердлова. Мы вошли внутрь с трепетным чувством. Увидели подлинные предметы быта, книги, одежду и т.п. На стенах висят фотографии членов семьи Свердловых.
Перед домиком находится колокол, в который поселенцы били в случаях тревоги: при пожаре, нападении арабов. Его звон был слышен на расстоянии 5–6 километров. Г.Финкенберг – прекрасный рассказчик, с чувством юмора. Он покорил всех участников семинара. Кто-то назвал его лучезарным человеком.
*************************************************************************************
Марк Авербух (Филадельфия)
БАРАХОЛКА
Барахолку посещают не только люди со скромными средствами в поисках дешевых товаров. Часть шатающейся публики – народ, жаждущий поболтаться среди разношерстной толпы, поглазеть на диковины, убить время. Барахолке свойственен особый сленг, особый кодекс поведения между «противоборствующими» сторонами, при котором даже приветствуется легкое жульничество. Вы не устремляетесь туда для достижения неподъемных конкретных целей: найти ампирный столик эпохи Людовика XVI, пассатижи особой конфигурации или рукопись Фолкнера. Задачи самые общие. На что «ляжет глаз» и что будет приятно показать друзьям. Словом, поход за «синей птицей».
В один из предлетних солнечных дней, лет 10 назад, мы с женой поехали с утра на блошиный рынок в окрестностях Филадельфии. Место очень удобное, площадь вдоль шоссе. Множество столов, заваленных товаром любого сорта и вида. Продавцы посолиднее и со стажем заполняют пространство под навесами, ну а старожилы и профессионалы – те и вовсе шикуют, арендуя клетки в кондиционированных помещениях.
В какой-то момент я обратил внимание на огромный планшет, из зева которого просматривалось множество литографий. Стал перебирать их на скорую руку, и что-то заставило задержать взгляд на симпатичном юноше – скрипаче. Очарование было в его мечтательном взоре, в кепчонке, прикрывавшей длинные волны темных волос юного Паганини, да и светло-оранжевый гриф скрипки как бы напевал клезмерские мелодии. В левом нижнем углу принта (размером 50х70) я нашел подпись автора: Mané-Katz. Память, бесценный друг, напомнила: в одном из томов «Евреи в культуре Русского Зарубежья» была основательная статья о талантливом художнике предвоенного Парижа, завсегдатае знаменитой «Ротонды». Это эссе Любови Латт «Мане-Кац, художник из Кременчуга» (том 2, стр. 465–480). Слава Мануэля Каца не разрослась до масштабов Шагала, но зато, как говорится, во втором ряду парижских художников он был одним из первых.
Мы быстро сговорились о цене. Лист стоил недорого (рама, в которую мы поместили литографию, обошлась нам в несколько раз дороже), художник торговцу, видимо, был не знаком.
Прелесть покупки была еще в том, что литографию сопровождала табличка со следующим текстом:
Artist: Mane-Katz, Ukranian-French, 1894–1962
Title: The Fiddler
Medium: colour seriograph
Date: 1949
Maurlot, Paris
Ниже была приписка, очевидно, имя владельца коллекции, из которой лист попал на аукцион:
Prof. Sigmund J.Kardas J. Collection
С тех пор висит у нас эта славная картина мягкой цветовой гаммы, заполняя кабинет тихой мелодией.
Всезнающий интернет позволил идентифицировать художественное ателье, опубликовавшее сериограф. Оказалось, что Maurlot, названное по имени основателя Фернана Морло (1895–1988) – одно из самых престижных полиграфических издательств, имевших право на первую публикацию литографий Шагала, Пикассо, Миро, Брака и других. В неплохой компании публиковался Мане-Кац.
Поначалу я сопротивлялся идее Михаила Ароновича сделать публикацию о литографии Мане-Каца. Ни о каких открытиях поведать не удастся. Так, не более чем курьез местного значения. Но потом подумалось, а ведь маленькая история имеет свои закономерности.
Замечательный художник Мане-Кац, сын нашего народа. Его прелестная картина о юном клезмере-скрипаче. Французский полиграфист Фернан Морло. Венгерский коллекционер Зигмунд Кардаш. Неизвестные люди, «виновные» в доставке литографии на барахолку под Филадельфией. Интереснейшая, остающаяся в памяти публикация искусствоведа Любови Латт в многотомнике М.А.Пархомовского. Мы, не прошедшие мимо. Человек, заковавший картину в изящную раму. И вы – читатели этой заметки. Все мы и множество других, не упомянутых здесь, но сочлененных воедино, – звенья неразъемной цепи человеческой цивилизации. Вот почему я и решился написать эту заметку.
*********************************************************************************************
Леонид Юниверг (Иерусалим)
ЖИЗНЬ В ИСКУССТВЕ. ЛЮБОВЬ ЯКОВЛЕВНА ЛАТТ [1]
9 апреля 2005 года ушла из жизни Любовь Яковлевна Латт – прекрасный человек и замечательный искусствовед.
Бывшая ленинградка и «эрмитажница», проработавшая свыше 40 лет в крупнейшем и богатейшем художественном музее России, она и в Израиле достойно представляла культурнейший «град Петра» и свой любимый Эрмитаж. Более того, если раньше основная часть работ выпускницы ЛГУ была посвящена скульптуре, и особенно творчеству Огюста Родена, то в Эрец-Исраэль (Любовь Яковлевна репатриировалась в 1988 г.) в круг ее творческих интересов вошли и живопись, и графика (особенно книжная) еврейских художников.
В серии книг «Евреи в культуре Русского Зарубежья» Любовь Яковлевна опубликовала статьи, посвященные скульпторам Хане Орловой и Моисею Когану, художнику-живописцу Мане-Кацу, а также живописцу и графику Иссахару Бер-Рыбаку.
О книжной графике Иттелы Мастбаум и Зелия Смехова ею были написаны статьи для двух альманахов «Иерусалимский библиофил», а в посмертный альбом Мордехая Липкина, погибшего от рук арабских террористов, вошло ее аналитическое исследование, посвященное графическому наследию художника.
Любовь Латт старалась не пропускать ни одной выставки израильских русскоязычных художников, иногда совершая для этого поездки, не очень посильные для ее состояния здоровья. Ее печатные отклики на вернисажи всегда были профессиональны и доброжелательны. Они появлялись в газетах «Вести» и «Новости недели», в журналах «Ариэль», «22», «Иерушалаим», «Алеф» и в других русскоязычных изданиях. Многоопытный искусствовед, она приступала к сбору материалов для очередной статьи, совершенно не щадя себя и не считаясь с затратами, причем каждый раз волновалась, как начинающий стажер…
Разносторонность интересов Любови Яковлевны была поразительна. Ее можно было встретить на концертах классической музыки в «Биньяней ха-ума» и гастрольных спектаклях известных российских театров (особенно она любила балет), на очередной премьере театра «Гешер» и на дальней автобусной экскурсии по стране, на двухдневных семинарах культурно-просветительского общества «Теэна» и всевозможных авторских презентациях и встречах с читателями…
И все же было одно место, куда Любовь Яковлевна стремилась попасть, подчас жертвуя каким-либо концертом, спектаклем или даже вернисажем. Речь идет о ежемесячных заседаниях Иерусалимского клуба библиофилов при Городской русской библиотеке, членом которого она стала с первых его заседаний, т.е. с начала 1993 года. В качестве председателя клуба я особенно ценил ее всегдашнюю дружескую поддержку и верность нашему сообществу любителей книги.
В Любови Латт всегда восхищало ее постоянная творческая активность, преодолевавшая порой самые серьезные недомогания и, вероятно, помогавшая ей выстоять там, где другие ломались и сдавались под давлением тех или иных обстоятельств. Творческие планы Любовь Яковлевна строила до самых последних своих дней и, как могла, сопротивлялась неминуемому концу, обусловленному, увы, неизлечимой болезнью.
Меньше чем через месяц после кончины Любови Яковлевны НИ центр «Русское еврейство в зарубежье» поместил ее статью «Слово о погибшем скульпторе», посвященную Моисею Когану, закончившему свою жизнь в Освенциме, в электронную версию книги «Памяти ушедших: Катастрофа и Сопротивление». А еще через два месяца эта книга с ее статьей была напечатана. Новая работа Любови Латт – рецензия на художественное издание Ителлы Мастбаум «Мелодия и образ: 10 еврейских народных песен» должна появиться в 3-м выпуске альманаха «Иерусалимский библиофил».
…На Иерусалимском кладбище в Гиват-Шауле собралось несколько десятков человек, желавших проводить Любовь Яковлевну в последний путь. Среди них можно было встретить немало художников, искусствоведов, в том числе коллег по Эрмитажу. И, конечно, были сказаны проникновенные, полные искренней печали и тепла речи у могилы. Запомнились слова художника Моше Гимейна, процитировавшего каббалистическую книгу «Зогар», где говорится о том, что Бог во второй половине субботы призывает к себе души людей праведных, добрых и щедрых, всю жизнь трудившихся на благо окружающих. Думается, Любовь Яковлевна Латт относится именно к этим редким людям: она много и щедро делилась своими знаниями и откровениями со всеми, кто готов был воспринять этот дар. Она достойно, полноценно и плодотворно прожила свою жизнь в искусстве!
[1] Статья Любови Яковлевны о Хане Орловой, одном из талантливейших скульпторов ХХ века, опубликованная в 1-м томе серии «Евреи в культуре Русского Зарубежья», была в числе тех, которые определили наше издание как «научное, но с человеческим лицом», т.е. без казенщины и сухости, но с любовью к герою и душевным теплом. Одна из работ Ханы Орловой, полных юмора и демократизма, «Портрет художника-еврея» была вынесена на обложку книги и долго служила эмблемой издания.
В 13-й книге РЕВЗ «Памяти ушедших: Катастрофа и Сопротивление» републикуется 4-я работа Любови Яковлевны, посвященная замечательному скульптору Моисею Когану. Его работы воспевают женскую красоту. Созданный им мир – Песнь песней пластики. Моисей так был поглощен своей работой, что не пожелал покинуть Париж даже в смертельно опасной ситуации. Его схватили полицейские-вишисты и отправили в лагерь Дранси. Это было в феврале 1942-го, а в марте 43-го он исчез в газовой камере Освенцима. До статьи Любови Латт скульптор был мало известен.
Выбранные Любовью Яковлевной слова могли бы стать эпиграфом ко всей книге «Памяти ушедших»: Пусть ореол мученичества жертв Катастрофы не помешает нам разглядеть реальных людей – художников, которые до нацистских зверств жили, творили, восхищаясь жизнью, ее красотой, отражали ее своим воображением, каждый по-своему.